/Twins/

Исторические «близнецы» белорусов, или Станет ли Минск Братиславой

1.

Рассуждая об особенностях формирования белорусской нации, ее нередко сопоставляют с ближайшими соседями — Польшей, Литвой, Украиной. Это логично, если вспомнить несколько веков совместного проживания в рамках ВКЛ/Речи Посполитой. Однако к тому времени, когда в нашем регионе начали складываться современные нации и появились националистические идеологии (середина и конец XIX в.), Речь Посполитая уже давно была достоянием истории, а ее народы жили под властью трех империй — Российской, Австро-Венгерской и Германской.

Стартовые условия для реализации национальных «проектов» в каждом случае были неодинаковыми. Белорусы попали, пожалуй, в наихудшую ситуацию. Как отмечает в известной работе The Reconstruction of Nations Тимоти Снайдер, к тому моменту, когда в Восточной Европе началось «пробуждение» наций (точнее, их создание), «были смелые белорусские активисты; были [белорусские] диалекты, которые могли стать литературным, письменным языком; были миллионы людей, способных научиться читать на этом языке. Но… практически не было тех, кто обучался бы грамоте только по-белорусски, не было возможностей для развития белорусских изданий, и не было рынка для белорусских книг» [1]. Даже по сравнению с литовцами положение белорусов оказалось менее благоприятным. Литовское национальное движение и этнокультурное возрождение в определенной мере поддерживались царскими властями как противовес польской культуре и литвинской, ориентированной на Польшу политической традиции. (Особенно актуальной эта задача стала после подавления восстания 1863-64 гг.). Интересно, что в советский период ситуация во многом повторилась. Как известно, правительство СССР в 1939 г. передало Литве Виленский край и не препятствовало его ускоренной литуанизации, а в послевоенные годы снисходительно относилось к националистической составляющей в политике литовского коммунистического режима.

В Беларуси все было иначе. Старые белорусскоязычные памятники вроде Литовского статута относились к очень уж отдаленной эпохе, а местная элита XIX в. была в культурно-языковом отношении или полонизирована, или русифицирована. В результате сложилась ситуация, описанная Сергеем Дубавцом в статье «Праект Беларусь»: «…Гэта быў сымбіёз польскамоўнага краёвага патрыятызму і расейскамоўнага „западноруссизма“, якія шукалі карані сваіх пачуцьцяў у беларускамоўнай сялянскай культуры і старажытных актах з гісторыі бацькаўшчыны. Яны не пачуваліся палякамі або расейцамі і ў сваім краі ня бачылі працягу Польшчы або Расеі, таму шукалі доказаў самадастатковасьці свайго краю і сябе саміх» [2]. Именно тогда белорусский национализм стал преимущественно элитарно-интеллигентским. Он рассматривал и пытался творить белорусскую нацию по принципу «воображаемого сообщества» (термин Бенедикта Андерсона — imagined community). Белорусская интеллигенция, первые поколения которой имели шляхетские корни, создавала свой «проект Беларусь», отличный как от литвинского прошлого, так и от реальности тогдашнего «Северо-Западного края». В этом нет ничего необычного, национализм в Центральной и Восточной Европе шел в большинстве случаев именно таким путем. Нации начинались с создания национальных мифологий местной интеллигенцией. Белорусская специфика — в том, что местный национализм остался таким по сей день, не став идеологией более или менее общенациональной, что и отличает его от национализма польского, литовского и (по крайней мере, западно-) украинского. Именно поэтому более интересным и продуктивным, как мне кажется, будет сопоставление особенностей формирования белорусской нации не с бывшими нашими соседями по ВКЛ и Речи Посполитой, а с другим славянским народом, чье превращение в современную нацию происходило в условиях, схожих по своей неблагоприятности с белорусскими. Этот народ — словаки.

2.

Земли нынешней Словакии с XI–XII вв. входили в состав Венгерского королевства. Предки словаков, как и белорусов, были по преимуществу крестьянским народом, но постепенно и в «верхней Венгрии» (так назывались тогда словацкие земли) сложилась своя шляхетская элита. Подобно тому, как в Беларуси для шляхты был характерен наднациональный литвинский патриотизм, в Словакии возник патриотизм венгерский — но без привязки к венгерской национальной культуре и языку. (Тем более что до 40-х гг. XIX в. официальным языком, на котором издавались законы, велись дебаты на сейме и т. д., в Венгерском королевстве была латынь). Так же, как и в ВКЛ в XVI в., Реформация в Словакии способствовала культурному подъему, хотя впоследствии господствующей религией там вновь стал католицизм.

В середине позапрошлого столетия этнополитическая ситуация в Венгерском королевстве (оно простиралось тогда от Карпат до Адриатики и входило в состав центральноевропейской империи Габсбургов) изменилась. Постепенно сформировался мощный венгерский (мадьярский) национализм, движущими силами которого были шляхта и интеллигенция. Программа националистов предполагала культурно-языковую мадьяризацию многочисленных этнических меньшинств королевства, в том числе словаков. Между тем у меньшинств тоже начался процесс национального самоосознания, появилась собственная интеллигенция, возрос интерес к народной культуре и языку. (Первая словацкая грамматика, например, была издана — на латыни — Антоном Бернолаком еще в 1790 г.) Национализм венгров (мадьяр) как наиболее культурно развитого и политически господствующего народа в королевстве вступил в конфликт с национальными движениями меньшинств. Именно поэтому в период венгерской революции 1848-49 гг. последние выступили на стороне императора против будапештского революционного правительства во главе с Лайошем Кошутом. (По иронии судьбы, этот ярый венгерский националист был этнически наполовину словаком.)

В 1867 г. императорское правительство пошло на уступки мадьярам, преобразовав государство Габсбургов в «двуединую» Австро-Венгерскую монархию, в рамках которой Будапешт получил почти полную самостоятельность во внутренних делах. Годом позже парламент королевства одобрил «закон о национальностях», определявший принципы национальной политики. В нем говорилось о наличии в Венгрии «единственной политической нации — единой и неделимой венгерской нации, членами которой являются все граждане страны, к какой бы национальности они ни принадлежали». Однако, как отмечает венгерский историк Ласло Контлер, правительство «рассматривало равенство всех венгерских граждан в том смысле, что, помимо собственно мадьяр, равными правами пользуются также (и только) все ассимилированные немадьяры. Начиная с 80-х гг. [XIX в.] мадьяризация не только поддерживалась всеми законными средствами, но и зачастую проводилась… в обход или с прямым нарушением закона 1868 года» [3].

Именно в Словакии, чья национальная элита была немногочисленной и слабой, а самоидентификация крестьянского большинства оставалась, как и в Беларуси, тутэйшай, т. е. привязанной не к языку, культуре или государству, а к местности, политика мадьяризации имела наибольший успех. Многие образованные словаки становились мадьяронами — людьми, сознательно предпочитавшими собственному языку и культуре более «передовую» культуру венгерскую. Это давало им возможность сделать карьеру в армии, на госслужбе или в церкви. Дети мадьяронов, естественно, чувствовали себя уже стопроцентными венграми. По данным переписей населения, с 1880 по 1910 гг. доля венгров на территории нынешней Словакии выросла с 22 до 30%, в то время как доля словаков — сократилась с 63 до 57% [4]. Поскольку естественный прирост населения у словаков был выше, чем у венгров, эти изменения связаны именно с политикой мадьяризации.

Условия для развития словацкого национального движения были неблагоприятны. Как и в Беларуси, это движение существовало, но было ограничено рамками интеллигентских кружков и культурно-просветительских организаций вроде общества «Матица словенска». До 1-й мировой войны словаки (как, впрочем, и большинство народов Австро-Венгрии) не помышляли о независимости, требуя исключительно культурной автономии. Так, в 1901 г. в предвыборной программе словацкой Национальной партии говорилось: «Мы за целостность, нераздельность и независимость нашей венгерской родины. Как словаки мы требуем признания и равноправия словацкого языка в школах, суде и административных органах…» [5]. Национальное движение к тому же не было единым — в нем были как умеренные, надеявшиеся найти modus vivendi с венграми, так и сторонники ориентации на чехов или поляков, и панслависты-русофилы.

В 1918 г. перспектива обретения независимости возникла перед активистами словацкого национального движения столь же неожиданно, как в том же году — перед основателями БНР или в 1991-м — перед руководителями БССР. Развал империи Габсбургов в результате военного поражения требовал от национального движения быстрых действий. Наиболее перспективным в тех условиях представлялся союз с этнически близкими чехами, пользовавшимися к тому же поддержкой Антанты. Поэтому в декларации, которую обнародовал спешно созданный Словацкий национальный совет, говорилось, что «словацкий народ с языковой и культурно-языковой точки зрения является частью единого чехословацкого народа» [6]. Далее выдвигалось требование отторжения словацких земель от Венгрии и присоединения их к новорожденной Чехословакии — что с благословения западных держав и произошло. При этом о тогдашнем состоянии массового сознания словаков говорит, например, докладная главы Словацкого агентства печати (1920): «В Словакии главная задача — привести людей к пониманию того, что они — словаки (курсив мой. — Я.Ш.), пробудить самосознание народа и искоренить внушавшееся ему столетиями чувство неполноценности» [7] .

3.

Решение этой задачи было невозможно без воспитания национально ориентированной словацкой элиты. Характерно, что в период так называемой первой Чехословацкой республики (1918-1938) эта элита создавалась в основном усилиями чехов — учителей, чиновников, инженеров, врачей, офицеров, — которых пражское правительство направляло в Словакию для подъема экономики и социальной сферы этой отсталой (по сравнению с чешскими землями) области и воспитания «национальных кадров». Однако по мере роста численности оных кадров между ними и чехами возникали трения — как из-за надменности, которую проявляли некоторые приезжие по отношению к местным, так и потому, что, делая карьеру в Словакии (где это получалось быстрее), чехи затрудняли возможность подъема по социальной лестнице для словаков, начавших карьерный рост позднее. Ситуация усугублялась и из-за того, что словацкие политики настаивали на большей административной автономии, Прага же проводила централистский курс. В результате к середине 30-х гг., когда республика попала в сложную внешнеполитическую ситуацию, она была ослаблена еще и внутренним кризисом.

Официальная доктрина чехословакизма, согласно которой чехи и словаки представляли собой две ветви одного народа, обанкротилась. Выяснилось, что, несмотря на языковую близость, исторически и культурно оба народа сильно отличаются друг от друга — традициями, социальной структурой, ментальностью. В то же время чехословакизм (в отличие, скажем, от доктрины «западноруссизма» по отношению к белорусам и украинцам) предоставил словакам полную культурную автономию. Словацкий язык был официальным (он считался одной из форм «чехословацкого» языка), и при Первой республике не существовало препятствий к его использованию и получению образования на нем. Этот период в истории Словакии можно в какой-то степени сопоставить с эпохой «белорусизации» 20-х — 30-х гг. в Беларуси, когда, несмотря на централизованный характер советского государства и господство коммунистической идеологии, жители БССР получили невиданные ранее возможности для национально-культурного развития.

Крах Чехословацкой республики в результате Мюнхенского соглашения (1938) означал поражение прежде всего пражской политической элиты. В марте 1939 г. «остаточная» постмюнхенская Чехословакия была окончательно уничтожена нацистами. При этом в качестве тарана Гитлер использовал словацких националистов, буквально заставив их лидера Й. Тисо провозгласить независимость. (Самих словацких политиков, кроме небольшой группы радикалов, вполне устраивали конфедеративные отношения с Прагой.) Так впервые в истории на карте Европы появилась независимая Словакия (1939-1945), де-факто, однако, ставшая одной из марионеток Германии. В стране был установлен авторитарный националистический режим президента Тисо с сильными элементами клерикализма и (позднее) антисемитизма. Современная словацкая историография так оценивает вклад этого исторического эпизода в формирование национального самосознания: «Словацкое государство появилось по приказу и под давлением Гитлера без активных действий со стороны словаков. Возникший в то время мифологизированный взгляд на историю страны должен был, помимо прочего, заслонить это обстоятельство и представить словацкое государство в качестве результата тысячелетних усилий словаков. Именно в этом контексте возникло множество мадьярофобских и чехофобских концепций» [8].

Нетрудно заметить определенные параллели между доктринами идеологов тисовской Словакии и воззрениями тех белорусских националистов, которые пошли в годы 2-й мировой на сотрудничество с немецкой оккупационной администрацией. В первом случае можно говорить о некой благодарности Гитлеру за предоставленную, пусть и формальную, независимость, во втором — о надеждах такую независимость получить. «Гістарычныя вывады ці прапагандысцкія лозунгі тут рабіліся лішнімі — само жыццё наглядна паказвала, што не Расія ці Польшча, а Нямеччына спрыяла нацыянальным інтарэсам Беларусі. Пацвярджалі гэта захопніцкія памкненні абодвух суседзяў пад час вайны. Выпадала з рахунку і арыентацыя на Англію і ЗША, якія ігнаравалі Беларусь, а падтрымлівалі гэтых суседзяў. Заставалася адна Нямеччына, з якой звязваліся надзеі на станоўчае вырашэнне пытання беларускай дзяржаўнасці. Але для гэтага патрабавалася перамога, перш за ўсё — у вайне з СССР» [9]. В обоих случаях речь шла о стремлении найти свое место в иерархии создаваемой нацистами новой Европы. При этом и у словацких, и у белорусских националистов отсутствовало понимание природы гитлеровского режима, который нуждался в союзниках и сателлитах лишь до тех пор, пока вел войну. В случае победы в ней никаких побудительных мотивов к поощрению словацкого или белорусского национализма у него не осталось бы, скорее наоборот.

Для самого же национализма в обоих случаях сотрудничество с нацистами стало «поцелуем смерти»: в послевоенный период, после возвращения (или, в случае со Словакией, прихода) к власти коммунистов, обвинение в «буржуазном» национализме было одним из самых тяжелых. В массовом сознании обоих народов появилась устойчивая ассоциация «национализм = фашизм», тем более что в Словакии, как и в Беларуси, после войны возник «контрмиф» о партизанском движении как символе героизма и антифашизма словацкого народа. Появился культ героев Словацкого национального восстания, разгромленного немцами осенью 1944 г., хотя число его участников было меньшим, чем количество военнослужащих тисовской армии, в том числе и воевавших на Восточном фронте.

4.

Впрочем, простора для национального развития у словаков и после войны, в уже коммунистической Чехословакии, оставалось больше, чем у белорусов. Здесь исторические пути двух народов, поражающие очевидными параллелями, начинают расходиться. Экономическая политика правительства ЧССР по отношению к словацким землям напоминала политику правительства СССР в Беларуси в 50-е — 60-е гг. И там, и там произошла ускоренная индустриализация и урбанизация. (При этом с социально-психологической точки зрения оба общества остались во многом традиционно-патриархальными, просто этот уклад был перенесен из сел в города. Эта особенность Беларуси и Словакии сыграла свою роль в будущем, уже в посткоммунистический период.) А вот по части политики культурно-языковой различия были налицо.

Чехословакия, в отличие от Советского Союза, не была огромной империей, и, несмотря на централизаторский курс коммунистических вождей 40-х — 60-х гг., никто не подвергал сомнению право словаков на свободное развитие своей культуры и языка. Ничего аналогичного политике русификации системы образования, проводимой в Беларуси в 60-е — 80-е гг., в Словакии не было. Более того, карьера президента ЧССР А. Новотного (1957 — 1968) скоропостижно закончилась во многом потому, что он не нашел общего языка со словацкой партийно-государственной элитой. Характерно, что оба последних лидера чехословацкой компартии, А. Дубчек и Г. Гусак, были словаками, хотя первый стал вождем недолговечных реформ «пражской весны», а второй — их могильщиком. Кстати, пожалуй, единственным реформаторским деянием Гусака было преобразование ЧССР в федеративное государство (1969), хотя де-факто больших прав новообразованная Словацкая социалистическая республика не получила. Естественно, словацкие вожди ЧССР говорили и писали по большей части на родном языке, а не по-чешски, и это воспринималось обществом как нечто естественное. Чтобы лучше понять разницу между советской и чехословацкой ситуацией, рекомендую представить себе, скажем, П. Машерова, избранного на пост генсека ЦК КПСС и произносящего свой доклад по-белорусски…

В период «нормализации» — торжества коммунистического консерватизма, последовавшего за разгромом «пражской весны», — Словакия на какое-то время даже стала оазисом ограниченного либерализма. Многие диссидентствующие чешские интеллигенты, уволенные с научной или преподавательской работы в Праге или Брно, находили ее в Братиславе, Трнаве или Кошице. В Словакии выходили некоторые книги, которые не решались публиковать пражские издательства, так что, например, с рядом западных бестселлеров 70-х — 80-х гг. чешские читатели могли познакомиться… в словацком переводе. При этом организованное диссидентское движение («Хартия-77», Комитет по защите несправедливо преследуемых) получило большее развитие все же в Чехии, а не в Словакии. Фигур, подобных В.Гавелу или Л.Валенсе, словацкие диссидентские круги не выдвинули.

Возможно, здесь сказалась та крестьянская патриархальность и консерватизм словацкого общества, о которой упоминалось выше. Несмотря на поверхностный либерализм, политическая культура Словакии оставалась более традиционалистской и авторитарной, чем чешская. Вероятно, поэтому после падения коммунистического режима (1989) ключевой фигурой на словацкой политической сцене стал грубоватый, но харизматичный Владимир Мечьяр, в 90-е гг. почти непрерывно возглавлявший правительство республики. Этот политик, получивший прозвище «Лукашенко на Дунае», начал свою карьеру в рядах диссидентской организации «Общественность против насилия». Позднее он создал Движение за демократическую Словакию (ДЗДС), которое под национал-популистскими лозунгами несколько раз побеждало на парламентских выборах. Очень скоро Мечьяр проявил себя как авторитарный лидер, склонный к жестким, порой незаконным методам борьбы с политическими противниками. (Так, верные премьер-министру спецслужбы оказались в середине 90-х причастны к похищению сына тогдашнего президента М. Ковача [10]). Всесильному премьеру не удалось избежать и ряда коррупционных скандалов. В то же время популярность Мечьяра среди менее обеспеченных и менее образованных слоев населения, в первую очередь сельского, оставалась высокой — и здесь опять-таки очевидны параллели с ситуацией в современной Беларуси.

Мечьяр вместе с тогдашним премьер-министром Чехии В.Клаусом был одним из инициаторов «бархатного развода» Чехии и Словакии (1992). Решение о роспуске федерации стало, как и в случае с распадом СССР, плодом кулуарных переговоров пражских и братиславских политиков. Референдум по этому вопросу не проводился. Самостоятельность Словакии была мечтой, которая «больше вдохновляла политиков, чем рядовых словаков. Как оказалось позже, для ряда первых из них она была сопряжена скорее с карьерными амбициями и стремлением заработать на этом политический капитал, чем с ответственностью за новое государство» [11]. Тем не менее, массовой «чехословацкой ностальгии» (в отличие от белорусской, да и не только, ностальгии по СССР) в обеих частях распавшейся федерации не возникло. Возможно, это было связано с тем, что за годы существования Чехословакии некоего «чехословацкого» сознания и самоидентификации — в отличие от самоидентификации советской — толком так и не появилось. Чехи и словаки 74 года жили бок о бок, но не утратили своего национального самосознания. (Показательно, что даже в смешанных чешско-словацких семьях дети, как правило, выбирали ту или иную идентичность, т. е. становились или чехами, или словаками, но не «чехословаками» — обычно в зависимости от того, в какой из двух республик жила семья.)

Падение режима Мечьяра произошло в 1998 г. мирным путем — в результате парламентских выборов, которые его ДЗДС выиграло, однако остальные партии сумели объединиться и создать новую правящую коалицию. Шесть лет спустя Мечьяр баллотировался в президенты страны, но во втором туре проиграл своему бывшему соратнику, а ныне непримиримому противнику И. Гашпаровичу. Судя по всему, политическая звезда «Лукашенко на Дунае» закатилась. При Мечьяре Словакия попала в полуизоляцию: переговоры о вступлении страны в НАТО и ЕС были приостановлены из-за обвинений в недемократичности, выдвинутых Западом против братиславского режима. Ухудшились отношения с ближайшими соседями — Венгрией и даже Чехией. Зато укреплялись связи с Россией: за исключением Сербии и Черногории, Словакия в 90-е гг. была, пожалуй, единственной страной бывшего соцлагеря, чью политику можно было назвать русофильской. В частности, представители мечьяровских спецслужб регулярно ездили в Москву для «обмена опытом» с российскими коллегами.

После смены власти Словакия вернулась на «стандартный» для центральноевропейского региона путь развития. В 2004 г. страна вступила в НАТО и Евросоюз. В последние годы в Словакии наблюдается стабильный экономический рост, а по уровню прямых иностранных инвестиций на душу населения она является лидером среди новых членов ЕС. В то же время проблем в стране по-прежнему хватает: высока безработица (в некоторых регионах — до 25%), растет социальное расслоение, непросты отношения словацкого этнического большинства с меньшинствами, главным образом цыганским и венгерским… Тем не менее свой стратегический выбор Словакия, судя по всему, уже сделала — хоть и на несколько лет позднее, чем остальные страны Центральной Европы. В этом на данный момент, видимо, и заключается главное отличие Словакии от Беларуси.

Подведем некоторые итоги.

1. Формирование словацкой и белорусской наций, вплоть до второй половины ХХ века сохранивших свой по преимуществу крестьянский характер и социально-психологический облик, проходило в весьма неблагоприятных условиях многовекового иноземного государственно-политического и культурного господства. Тем не менее, в первой половине прошлого столетия оба народа смогли добиться хотя бы относительной национально-культурной и административной автономии в рамках соответственно первой ЧСР и Советского Союза (период «белорусизации»).

2. В послевоенную эпоху, однако, словакам удалось в гораздо большей степени, чем белорусам, закрепить достигнутое ранее и обеспечить себе пространство для национального развития, пусть и ограниченного идеологией и централизаторским курсом коммунистического режима. В Словакии, по сути дела, несмотря на преследования «буржуазных» националистов, восторжествовал национал-коммунизм, в то время как в Беларуси победил «просто» коммунизм, в результате чего в национальной идентичности белорусского большинства стала доминировать специфическая советская составляющая.

3. Словакам больше, чем белорусам, повезло с доминантными соседями. Венгерское влияние в Словакии после 1918 г. было практически сведено к нулю (если не считать присутствия мадьярского этнического меньшинства), влияние же чешское проводилось в куда менее жесткой форме, чем российское/русское влияние в Беларуси, особенно в сфере образования и культуры.

4. Опыт пребывания в составе как Австро-Венгрии, так и первой Чехословацкой республики привил словакам основы демократической политической культуры — хотя в 90-е гг., при В. Мечьяре, в этом отношении Словакия одно время была ближе к странам СНГ, чем к своим центральноевропейским соседям. Тем не менее, в конечном итоге словаки «вернулись» в центральноевропейский геополитический регион и стали частью ЕСовского интеграционного проекта.

5. Несмотря на порою поразительное сходство некоторых этапов исторического развития словаков и белорусов, автор этих строк склоняется к отрицательному ответу на вопрос о том, возможен ли «словацкий путь» для Беларуси. Во-первых, словаки ушли дальше, чем белорусы, по традиционному для Центральной и Восточной Европы этнокультурному пути формирования нации. Во-вторых, авторитаризм пустил в Беларуси куда более глубокие корни, чем в Словакии, и вряд ли можно представить себе в обозримом будущем радикальную смену власти в Минске, осуществленную столь же мирным путем, как в Братиславе в 1998 г. В-третьих, под влиянием европейской интеграции и возобладавшей ориентации на Запад словацкий национализм в последние годы уже не принимал столь радикальных форм, как, скажем, при режиме Тисо. В результате в Словакии возник гражданский национализм, базирующийся на принципе лояльности государству, родине, а не этносу, на принципе общей судьбы, а не «крови и почвы». В Беларуси же продолжается, хоть и «полуподпольное», противостояние официального, окрашенного в советские тона, но приобретшего сугубо белорусскую специфику патриотизма — и национализма этнокультурного («сьвядомага»), который, будучи загнан в политическое гетто, остается чересчур радикальным, чем снижает собственные шансы на выживание, не говоря уже об успехе.

В 90-е гг. словаки сумели избежать катастрофического раскола общества, переведя конфликт мировоззрений («западники — восточники», «демократы — мечьяровцы») в русло стандартной политической борьбы. Независимость, единство и конституционные основы государства, а значит, и возможности для дальнейшего нормального развития, были при этом сохранены. Удастся ли нечто подобное белорусам? Или пути исторических «близнецов» разойдутся окончательно?

Примечания:

[1] T.Snyder. The Reconstruction of Nations. Poland, Ukraine, Lithuania, Belarus, 1569 — 1999. New Haven & London, 2003. P. 43-44.

[2] С. Дубавец. Праект Беларусь // Arche, 2005. № 1.

[3] L.Kontler. Dejiny Madarska. Praha, 1996. S. 258.

[4] Е. Серапионова. Словакия в составе Венгерского королевства в начале ХХ в. В кн.: Чехия и Словакия в ХХ веке. Очерки истории. М.: Наука, 2005. Т. 1. С. 34-35.

[5] Там же. С. 38.

[6] V.Olivova. Dejiny prvni republiky. Praha, 2000. S. 69.

[7] H.Mommsen, D.Kovac aj. Prvni svetova valka a vztahy mezi Cechy, Slovaky a Nemci. Brno, 2000. S. 90.

[8] D.Kovac. Dejiny Slovenska. Praha, 1998. S. 9-10.

[9] Ю.Туронак. Саюз Беларускай Моладзі ў Нямеччыне // «Беларускi гiстарычны агляд». Т. 11, сш. 1 — 2 (20 — 21), сьнежань 2004.

[10] Словакия — парламентская республика. Полномочия премьер-министра там значительно шире прав президента, который является преимущественно представительской фигурой.

[11] Э. Задорожнюк. Первое десятилетие политической истории Словацкой республики: 1993–2003 гг. В кн.: Чехия и Словакия в ХХ веке. Очерки истории. Т. 2. С. 383-384.

__________________________________