Власть как источник и составная часть революции

Люди никогда не осмыслят политику как нечто исключительно определяемое борьбой за власть. Только простодушный не видит борьбы за власть. Кто же не видит ничего, кроме борьбы за власть, — псевдореалист. Реальность, которую мы изучаем, — реальность человеческая. Частью этой человеческой реальности оказывается вопрос о законности власти.
Раймон Арон

Актуальность и популярность темы оранжевой революции, как представляется, во многом обязана агональному водоразделу, образуемому за счет активности адептов двух основных позиций. Согласно первой из них, грузинская и украинская революции являются акциями «разового применения», чем-то вроде социально-политического недоразумения, которое не может (не должно) быть транслировано вовне. Сторонники второго мнения трактуют их как события «системного» порядка, как симптомы грядущей революционной трансформации системы власти, сложившейся в постсоветском пространстве. Автор данной публикации склоняется ко второму мнению при условии определенной его модификации и даже радикализации.

Прежде всего хотелось бы настоять на следующем: для большинства постсоветских стран революция вовсе не является мнимой угрозой или соблазнительной альтернативой, словом, чем-то вроде «варианта развития». Скорее она остается единственным источником и средством социального развития, и в первый черед это касается тех стран, где политические режимы миновали «точку невозвращения», т. е. исчерпали внутренний ресурс для проведения социальных преобразований «эволюционного» типа (или, выражаясь языком К.Поппера, пошаговой социальной инженерии). «В первый черед» означает не столько предшествование во времени, сколько историческую неизбежность sui generis: никто не может сказать, когда «настанет время» революции, ибо это событие такого рода, которое не просчитывается из текущей ситуации (если революция происходит не «вопреки», но «вследствие», то речь идет не о революции).

* * *

Высказывание «дьявол кроется в мелочах» можно прочесть двояко: а.) так, как это обычно прочитывалось в западной интеллектуальной традиции, — зло всегда игнорирует детали, прикрываясь основным принципом, в то время как именно пренебрежение деталями искажает сам принцип; б.) так, как это обычно понималось в славянской традиции, — детали и есть зло, дьявол обращает на них внимание для того, чтобы заслонить «правду жизни». Подобным же образом можно говорить о «двусмысленности» демократической нормы: она либо перечень процедур (включающих главный принцип в виде квазипроцедуры), либо главный принцип и ничего более. Несколько упрощая, можно утверждать, что те политические режимы, которые ставят себя в зависимость от главного принципа в ущерб «процедурным мелочам» заведомо ставят себя в условия, при которых всякая социальная инновация оборачивается крушением политического порядка.

Можно вспомнить о попытках М.Горбачева модернизировать систему, совокупность которых, собственно, и обеспечила условия для ее демонтажа в результате первой волны национально-демократических революций. Однако нельзя утверждать, что реформаторские усилия первого и последнего президента СССР являлись единственной причиной этих революций (чаще всего номенклатурных), скорее напротив: именно маразматическая форма политической организации советов, так или иначе сигнализировавшая о возможности революционных сдвигов, провоцировала на реформу, которая понималась как необходимое средство избежания чего-то худшего. Словом, все возможные варианты развития совпадали именно в революционном, т. е. предполагавшем полный демонтаж социально-политического строя.

Неизбежность второй волны революций можно усмотреть уже на уровне способа легитимации самой власти. Дело в том, что, в отличие от западных демократий, их восточные аналоги (если воспользоваться выражением Сергея Лаврова) находят свое обоснование (т.е. легитимируют себя) исключительно в воле народа. Потому-то социологический процент и вызывает пристальное внимание всех тех, кто размышляет по поводу власти; потому-то американская демократия и вызывает критику со стороны тех, кто не видит строгой корреляции между победой конкретного кандидата на выборах и его «непосредственной» популярностью у электората.

На первый взгляд, легитимность всякого демократического режима обеспечивается волей народа и только волей народа. Однако здесь следует иметь в виду ту самую двусмысленность, на которую мы указали выше. Законность власти в поле ее действительно демократического воспроизводства обусловлена прежде всего ее приверженностью закону («процедурным мелочам»), иными словами, легитимность такой власти в определенном смысле тавтологична: власть законна, поскольку следует закону. Однако это еще не все. Поскольку закон не предусматривает некоторых «пограничных ситуаций» или не предписывает «ситуативных моментов» (например, он не говорит ничего о том, кто именно должен править), в силу вступают иные легитиматы (референты законности) режима и, прежде всего, воля народа. В строгом (т.е. процедурном) смысле к воле народа апеллируют лишь в определенные моменты — в «пограничные» моменты передачи власти, — чтобы затем в течение определенного времени к этой воле не обращаться и не апеллировать. Но опять же, единственного легитимата недостаточно: для того чтобы гарантировать совпадение «воли народа» с ее социологической репрезентацией, необходимо выполнить еще целый ряд процедур. Необходимо обеспечить условия для свободного волеизъявления народа, т. е. свободу слова, прессы, объединений и пр. Необходимо, наконец, пригласить супервизора, т. е. прежде всего внешних (незаинтересованных в конкретном исходе предвыборного поединка) наблюдателей, в обязанность которым вменяется надзор за соблюдением законности. Власть признается законной, когда все эти «процедурные мелочи» соблюдены.

Как уже сказано, постсоветские режимы склоняются к абсолютизации воли народа, которая — уже по той причине, что на роль ее абсолютного воплощения постоянно примеривается власть, — склонна закон попирать. Собственно, что такое Закон в постсоветских царствах-государствах? Это констелляция юридических «недоразумений», заслоняющая божественную правду жизни — волю народа, его чаяния и стремления. Какое значение имеют процедурные детали, когда очевидно, что большинство — «за Януковича» (Лукашенко, Путина и пр.)?

Именно в подобной ситуации и обнаруживаются возможности революционного прецедента: коль скоро «воля народа» является единственным источником законности, то толпа — ее абсолютным воплощением. Здесь уже совершенно не имеет значения социологический процент — по той простой причине, что вот она, живая воля народа разворачивается в действии прямо на наших глазах. Коль скоро часть народа оказывается на улице в виде «толпы», то именно ей делегируется право представлять волю народа как таковую (ибо молчаливое большинство сидит дома и тем самым выражает свое согласие с происходящим). Почему армия в подавляющем большинстве случаев не станет стрелять в толпу? Потом у что ее приучили к тому, что «воля народа» является непререкаемым авторитетом. Таким образом, власть сама создает предпосылки для своей дискредитации при опоре на «волю народа».

На мой взгляд, проявляемый большинством аналитиков и общественных деятелей интерес к социологическим исследованиям в условиях, когда свобода волеизъявления (совести, слова и пр.) попирается небрежением к «процедурным мелочам», есть прямое следование указаниям власти: посмотрите, как я популярна, у вас нет никакого шанса. Между тем, как показывает опыт киевского восстания, говорливое меньшинство, сосредоточенное на майдане Незалежнасти, весьма эффективно противостоит социологическому большинству, зафиксированному ЦИК и «подкрепленному» фигурами вроде Лукашенко и Путина. Более того, ни одна из успешных революций не была реализована силами «большинства»: это большинство всегда было воображаемым — так же как и «большинство» тех, кто готов жертвовать собой во имя защиты режима. Любой инсургент имеет дело с огромной группой «лояльных» людей, чья, однако, лояльность проявляется исключительно в том, что они безропотно принимают новый расклад сил как нечто «спущенное сверху».

* * *

Всякое общество потенциально конфликтно, и устойчивость социального порядка во многом определяется способностью власти не актуализировать этот конфликт. В данном случае речь идет не столько о легитимности власти, сколько о ее «качестве» (определяемом, в частности, степенью доверия к ней). Иными словами, можно признавать власть законной, но не доверять ей, игнорировать ее запросы, саботировать ее решения и пр. Сказанное можно выразить на языке Никласа Лумана: «Для сильной власти в современных обществах (а постсоветские общества являются в известном отношении современными) характерно широкое число степеней свободы и ее способность „добиваться признания своих решений при наличии привлекательных альтернатив действия или бездействия“. [1]При этом власть покоится на том, что „существуют возможности, реализации которых стараются избежать… Когда власть вынуждают обращаться к альтернативам избежания (скажем, к насильственным действиям. — Я.П.), власть разрушается (поскольку необратимо меняется структура социальной коммуникации, определяемая кодом власти. — Я.П.)“. [2]

Как это следует понимать? Чем больше власть способна предложить соблазнительных альтернатив (т.е. чем большим числом «степеней свободы» она располагает) и одновременно не прибегнуть к пограничным «альтернативам избежания» (т.е. подавлению, принуждению, насилию), тем более она устойчива. В этом смысле очевидно, что российская и, в особенности, белорусская власть последнее время все более интенсивно генерируют «код революции», поскольку почти не способны предложить альтернатив и все более склоняются к «альтернативам избежания»: глухота и слепота к сигналам, исходящим от общества, — неизбежное сопутствующее условие принуждения и насилия. Можно вспомнить, чему предшествовало «кровавое воскресение»; можно также предположить, что вскоре активно практикуемое принуждение и насилие необратимо деформируют код ныне существующей власти, апеллирующей к «миру», «стабильности» и «безопасности».

Таким образом, «усиление государства» в духе белорусской модели — симптом слабости власти, символизируемый, с одной стороны, падением доверия к ней, а с другой — игнорированием властью тех самых альтернативных возможностей (соблазнительных перспектив), которые превращаются в элементы проективных утопий, предлагаемых оппонентами власти. Что могут предложить Лукашенко и Путин? Послушание и порядок? Национальный продукт? — Что могут предложить их воображаемые оппоненты? Все, что захотите.

Эти «альтернативные возможности», в частности, касаются и средств власти, преимущественно коммуникативных. С точки зрения царского режима, тезис Ленина о необходимости захвата коммуникативных узлов (мостов, вокзалов, телеграфов) мог показаться чистым безумием: правящий режим не расценивал эти «предметы» в качестве структур власти как таковой и полагался на полицию, армию, доверие масс и пр. Режим Кучмы также делал ключевую ставку на «базовые» средства власти (СМИ, концерты с участием звезд, финансовое участие Москвы). Сегодня мало кто недооценивает роль СМИ в политическом процессе (или, если угодно, медиаполитическом процессе), однако мало кому приходит в голову вопрос о том, чем чревата их переоценка.

Опыт украинских событий показывает, что сосредоточение основных телеканалов в руках власти разрушает режим доверия к СМИ, ибо в современном обществе такой режим формируется за счет наличия альтернативной информации, т. е. за счет своего рода эффекта фальсификации. В итоге складывается ситуация, при которой на определяемый властным кодом тотальный информационный фон накладываются «вирулентные» сообщения, которые в него не вписываются и грозят его «заразить».

И поскольку никто никому не верит (официальной, оппозиционной прессе), то верят во что угодно. Можно утверждать, что в условиях тотализации информационного пространства начинают пользоваться авторитетом всевозможные слухи (которые могут быть легко преумножены посредством малотиражной газеты). Так, например, сегодня популярен растиражированный на Интернет-форумах слух о номенклатурной революции: референдум — это изобретение номенклатуры, которая вынудила Лукашенко не объявлять бессрочное правление, но пойти на выборы с тем, чтобы «легально» завалить его. Слух неопровержим по той самой причине, что не включен в определенный дискурс и не подчиняется его коду.

Касательно других средств коммуникации, пожалуй, мало кто сегодня исследовал возможности сотовой связи (в частности SMS-сообщений), да и традиционных способов передачи информации — листовок и газет. Но разве не прибегала к данным «методам» белорусская оппозиция? Разумеется, нет. Лучшее применение, которая она предусмотрела для газет и листовок, — это презентация кандидатов в депутаты парламента. Более того, все массовые акции, флэш-моб и др. в Беларуси проходили под эгидой «локальных» идей, т. е. демонстрировали лояльность к социальному порядку как таковому. В лучшем случае они призывали «против Лукашенко». Это ли разгул непослушания?

Важно понимать, что «содержательность» и, следовательно, успех революции во многом определяются точками ее «целевого» приложения: всякая нормальная революция реализуется не против конкретного политического лица в пользу другого лица (скажем, «единого кандидата»), но против определенного дисциплинарного порядка. Что называется, ничего личного. Киевское восстание вовсе не сводилось к «свержению Януковича», оно не было выступлением «против России». Целью оранжевой революции был демонтаж «коррумпированного режима» и корректировка принципов легитимности власти в пользу процедурной демократии.

В известной перспективе подобная корректировка ожидает все постсоветские режимы. Это не означает, что оранжевая революция будет прямо транслирована из Украины вовне: в строгом смысле всякая революция «контекстуальна», т. е. не подчиняется универсальной революционной технологии. Сегодняшняя форма организации власти будет радикально преобразована, и эта возможность изначально предполагается данной формой организации.

Примечания:

[1] Никлас Луман. Власть / Пер. с нем. А. Антоновского. М.: Праксис, 2001. — с. 1.

[2] Там же. — с. 40.