Австрия и Венгрия

Ярослав Шимов

Я. В. Шимов — к. и. н., журналист и историк, специалист в области новой и новейшей истории стран Центральной и Восточной Европы. Автор сборника статей и эссе «Перекресток. Центральная Европа на рубеже тысячелетий» (2002), книги «Австро-Венгерская империя» (2003). Член авторского коллектива двухтомника «Чехия и Словакия в ХХ веке. Очерки истории» (2005).

—————————————

«Я — немецкий писатель, живущий в Австрии», — говорил о себе Роберт Музиль (1880–1942), один из крупнейших представителей австрийской литературы ХХ века. «Верю в бесконечную милость Божию. Верю в возрождение Венгрии» — этими словами из «Молитвы венгра» начинались занятия в венгерских школах в 20–30-е годы прошлого века.

И молитва, и фраза писателя, родившегося в австрийском Клагенфурте, проведшего большую часть жизни в Вене и воевавшего за австро-венгерскую монархию во время Первой мировой войны, отражают, в каком состоянии находилось национальное самосознание народов Австро-Венгрии вскоре после ее распада. В поисках новой национальной идентичности оба народа прошли с тех пор тяжкий путь — от составной части великой империи до членства в союзе европейских государств. По сути, сформировались две новые нации.

Навязанная независимость

Говорить об австрийцах как о современной нации можно лишь в последние 40-45 лет. С момента распада габсбургской империи к тому времени прошло уже почти полвека.

Австрийцы, точнее, австрийские немцы являлись одной из доминирующих этнических групп в обширном центральноевропейском государстве Габсбургов (оно фактически возникло в 1526-м с присоединением Чехии и Венгрии, других территорий и просуществовало до 1918 года, причем с 1804-го — как Австрийская империя, а с 1867-го — как Австро-Венгрия). Однако XIX век, отмеченный подъемом национальных движений других народов страны, принес австрийским немцам ощущение опасности. В итоге — усиление пангерманских настроений и отказ части немцев от австрийской, вернее, «прогабсбургской» идентичности в пользу идентичности великогерманской. В конце концов среди большинства австрийских немцев восторжествовала лоялистская тенденция, заставившая их сплотиться вокруг монархии. Характерно, что за сохранение Австро-Венгрии выступали в тот период и австрийские социал-демократы, поскольку считали свое многонациональное государство отличным «полигоном» для реализации в будущем интернационалистских социалистических идей.

Во время Первой мировой войны Австро-Венгрия — изначально более слабый партнер в связке с Германией — становилась все более зависимой от союзника. Это обстоятельство, равно как и постепенное распространение проантантовских настроений среди некоторых славянских народов империи, привело к новому усилению немцев и венгров, которые попытались окончательно взять на себя роль «столпов монархии». В документе «Пожелания немцев Австрии относительно нового государственного устройства по окончании войны» (так называемая «Пасхальная декларация» 1916 года), представители всех основных немецких политических партий империи, кроме социал-демократов, высказались за создание Западной Австрии — административной единицы в рамках габсбургской державы.

В ее состав предлагалось включить альпийские провинции (т.е. территорию нынешней Австрии), Богемию и Моравию (разделив их на чисто немецкие и смешанные чешско-немецкие округа), а также Крайну и Горицу — провинции, населенные почти исключительно словенцами. Единым государственным языком планировалось сделать немецкий. Возможно, победи Центральные державы в Первой мировой войне — и эти планы осуществились бы. Однако случилось иначе, и распад империи Габсбургов поставил австрийских немцев перед необходимостью решать вопрос о своей идентичности в кардинально изменившихся условиях.

Австрийские немцы не являлись имперской нацией в классическом смысле слова. Идеология габсбургского государства основывалась на династическом и историческом принципах и отрицала национализм, в том числе и немецкий. Поэтому лояльность большинства австрийских немцев Габсбургской династии не позволяла им стать пангерманцами. Военно-политический союз, заключенный Германией Бисмарка и Австро-Венгрией в 1879 году и продержавшийся вплоть до последнего дня обеих монархий, представлял собой не более чем «брак по расчету». Но осенью 1918-го династические ограничения исчезли, и немудрено, что новое государство, возникшее на населенных немцами землях рухнувшей монархии, изначально получило название республики Немецкая Австрия.

На вопрос, не пора ли наконец являться немцами не только в культурно-языковом, но и в государственном плане, большинство австрийцев отвечали утвердительно. О стремлении Немецкой Австрии присоединиться к Германии было официально заявлено участникам Парижской мирной конференции, вырабатывавшей в 1919–1920 годах условия мира. Кроме того, к самой Немецкой Австрии стремились присоединиться немцы, населявшие приграничные районы Богемии и Моравии. Однако уже в начале 1919-го власти новорожденной Чехословакии силой подавили выступления немецкого населения Судет, посеяв тем самым зерна конфликта, который 20 лет спустя привел к краху самой Чехословацкой республики.

Державы-победительницы рассудили, что слияние Немецкой Австрии с Германией явилось бы нелогичным и неприемлемым «подарком» побежденным немцам. В результате произошло нечто уникальное: Австрии (слово «Немецкая» из официального названия страны пришлось удалить по настоянию той же Антанты) была фактически навязана независимость, а неприсоединение страны к Германии стало одним из условий Сен-Жерменского мирного договора, заключенного Веной с ее бывшими противниками в сентябре 1919-го.

В 1920–1930-е годы австрийцы пережили несколько наложившихся друг на друга глубоких кризисов — политический, экономический и морально-психологический. Выхода из тяжелой ситуации страна искала, опираясь на идею StКndestaat — корпоративного государства, вооруженного консервативно-католической коллективистской идеологией. Данный проект попытался реализовать канцлер Энгельберт Дольфус — с 1932-го фактический диктатор Австрии. Как пишет Стэнли Пейн, авторитетный исследователь феномена фашизма и авторитаризма в межвоенной Европе, Дольфус «отказался от стремления к слиянию с Германией — во всяком случае, пока там находится у власти Гитлер, — и попытался найти некую позитивную австрийскую идентичность. Он постоянно подчеркивал приверженность католическим западным ценностям, отличавшим Австрию от „расистской языческой Германии нацистов“». Режим Дольфуса воевал одновременно на двух политических фронтах — против социал-демократов (успешно) и австрийских нацистов (в конечном итоге неудачно). При этом последние, по сути, представляли собой очередную «реинкарнацию» великогерманского пути для Австрии.

Дольфус был убит в 1934 году при попытке нацистского путча, а в марте 1938-го Австрия, приняв ультиматум, предъявленный Берлином, превратилась в Ostmark — юго-восточную провинцию Германского рейха. Восторженные толпы, встречавшие нацистского фюрера на улицах Вены, свидетельствовали о том, что попытка Австрии найти собственную идентичность не удалась: большинство жителей потерявшей себя страны предпочли стать «просто» немцами.

Во время Второй мировой войны Австрия оставалась в целом лояльной провинцией Третьего рейха. Ее судьбу решили державы антигитлеровской коалиции, признавшие Австрию «первой свободной страной, ставшей жертвой гитлеровской агрессии» (Московская декларация от 1 ноября 1943 года). Это произошло прежде всего по настоянию США, на чью позицию, в свою очередь, повлияла австрийская эмиграция, в том числе эрцгерцог Отто — сын последнего императора, имевший контакты с высокопоставленными представителями администрации Франклина Делано Рузвельта. Статус «первой страны, пострадавшей от гитлеровской агрессии» стал подарком судьбы для всех сторонников независимости Австрии — от монархистов до социалистов. Зато и денацификация (устранение последствий фашистского режима в государственной, общественно-политической и экономической жизни. — Ред.) в Австрии проводилась куда менее жестко и последовательно, чем в Германии.

Правда, в Московской декларации отмечалось, что Австрия «не может избежать ответственности за участие в войне на стороне гитлеровской Германии». Практическим воплощением этого похода стала 10-летняя (1945–1955) оккупация страны войсками четырех союзных держав. Тем не менее, сам факт того, что оккупация Австрии рассматривалась отдельно от оккупации Германии, а также функционирование австрийского правительства и местных органов власти способствовали формированию новой национальной идентичности, уже не связанной непосредственно ни с имперской традицией, ни с неудачной межвоенной «Первой республикой». Мощный импульс этому процессу придал принятый парламентом Австрии Закон о постоянном нейтралитете (1955). По данным опросов общественного мнения, в 1956 году лишь 49% австрийских граждан идентифицировали себя именно как австрийцев, а не немцев или австрийских немцев. А уже к началу 1980-х этот показатель превысил 80%. Сформировалась современная австрийская нация.

Какие черты характерны для ее самосознания?

Во-первых, это подчеркнутая «европейскость» австрийцев, чувство принадлежности к Западу, еще более укрепившееся после вступления страны в 1995 году в Европейский союз. В то же время многолетний нейтральный статус Австрии вызвал в ее гражданах ощущение «самости» и определенной дистанцированности от наднациональных институтов, как европейских, так и евроатлантических.

Во-вторых, опыт утраты и восстановления независимости породил у австрийцев некоторое недоверие и отчужденность по отношению к Германии. Сегодня эти чувства переносятся на многое из того, что исходит из Берлина как политического центра.

В-третьих, в политическом плане современная австрийская идентичность, несомненно, республиканская. Австрия рассталась с имперско-монархической традицией, не исключив ее из общественного сознания или загнав «в подполье» национальной души, а осознав как неотъемлемую, но невозвратимую часть истории страны. Этот процесс был нелегким и болезненным. Сразу после Второй мировой войны австрийское правительство восстановило действие закона № 209 от 1919 года, который запрещал пребывание в стране членов династии Габсбургов, не принесших присягу на верность республике. Бывший наследник престола (Отто отказался от прав на трон и с 1961-го именуется просто доктор Отто фон Габсбург) только в 1966 году получил разрешение посетить Австрию. В 1982-м закон № 209 был отменен. В 1970–1980-е годы австрийское общество постепенно закрыло для себя габсбургский вопрос, приняв республику как единственно приемлемую в нынешних исторических условиях форму своего национально-государственного бытия.

В-четвертых, вместе с отказом от имперско-монархической традиции произошла и определенная провинциализация австрийского самосознания. Перестав быть одним из ведущих народов великой державы с многовековой традицией, австрийцы стали не более чем одной из небольших наций Центральной Европы. Социально-психологический облик Австрии, лишенный космополитичности, которую придавала ему многонациональная империя, теперь определялся главным образом альпийскими крестьянами и жителями городов, ставших после 1918-го куда более однородными в этнокультурном отношении. Националистические и ксенофобские настроения, во многом характерные для этой среды, дали о себе знать не только в межвоенный период и после аншлюса, вслед за которым многие австрийцы запятнали себя участием в преследовании евреев, но и позднее — в 1990-е, когда на австрийском политическом небосклоне взошла звезда правого популиста Йорга Хайдера.

Наиболее характерное проявление такой провинциальности — это весьма сдержанное отношение австрийского общества к расширению Евросоюза за счет стран Центральной и Восточной Европы, многие из которых (Венгрия, Чехия, Словакия) некогда входили в состав государства Габсбургов. Популярные среди венской политической элиты в начале 1990-х годов разговоры о возможности стать центром интеграции стран Придунайского региона (для чего предлагалось восстановить в какой-то мере габсбургскую традицию) не нашли практического воплощения. Более того, в 1999-м Австрия на несколько месяцев и вовсе очутилась в положении европейского изгоя: ЕС ввел против нее политические санкции в ответ на включение при формировании правительства страны в состав правящей коалиции праворадикальной Австрийской партии свободы Хайдера. (Впрочем, особого успеха эта мера не имела и вскоре была отринута.)

Однако в австрийской душе все еще жива ностальгия по более широкой центральноевропейской габсбургской традиции. Например, у большинства жителей Австрии чехи не пользуются особой симпатией, а вот по отношению к венграм ничего подобного не наблюдается. В данном случае мы, похоже, имеем дело с эхом эпохи Габсбургов: в то время как чехи и другие славянские народы находились по другую сторону баррикад, венгры доминировали в восточной части дуалистической монархии так же, как австрийские немцы пытались доминировать на западе. Еще один, совсем недавний пример «габсбургской ностальгии» в политике Австрии — требование Вены начать переговоры с Турцией о вступлении последней в Европейский союз одновременно с переговорами о вступлении Хорватии. Ведь именно хорваты некогда являлись надежной опорой монархии и династии Габсбургов на Балканах…

Итак, австрийская нация обрела самоё себя уже на руинах двух империй — Австро-Венгрии и впоследствии нацистского рейха. Так что, несмотря на определенные внутренние противоречия, современная австрийская идентичность имеет явный постимперский характер.

Травма в Трианоне

Исторический путь венгров как нации, претендовавшей на доминирование в Карпато-Дунайском регионе, тернист и извилист. Территория современной Венгрии является лишь сердцевиной Венгрии исторической — обширного королевства, которое во времена своего расцвета простиралось от Адриатики до Буковины и от Трансильвании до предместий Вены. (Рассказывая о событиях, происходивших до подписания Трианонского мирного договора в июне 1920 года, автор этих строк имеет в виду именно то большое королевство. В упоминаниях о событиях, произошедших после 1920-го, речь идет о Венгрии малой, границы которой, не считая периода 1938–1945 годов, остаются почти неизменными по сей день. Слово «мадьяры» используется далее вместо понятия «венгры» в тех случаях, когда необходимо подчеркнуть, что говорится именно об этнических венграх, а не просто о населении страны.)

В состав габсбургского государства Венгрия фактически вошла в конце XVII века, когда армии Габсбургов освободили центр, юг и восток королевства от турецкого ига. Важной особенностью формирования венгерской нации стал тот факт, что этот процесс возглавило дворянское сословие, намного более многочисленное, чем в остальных странах Европы (за исключением Польши). В результате мировоззрение венгерского gentry (мелкопоместное дворянство. — Ред.), его мифы, предрассудки, национальный радикализм, сочетавшийся с социальным консерватизмом, — все это стало фундаментом идентичности новой нации, включавшей в себя уже не только дворянство. Венгерская шляхта была предана исторической Венгрии, «землям короны святого Иштвана», и этот территориальный патриотизм перерос в XIX веке в патриотизм национальный. Мадьярская элита принимала лишь один принцип бытия народов Венгрии («подданный венгерской короны — это мадьяр языком, сердцем и разумом») и была враждебно настроена по отношению к национальным движениям трансильванских румын, хорватов, словаков, воеводинских сербов и других меньшинств.

Соглашение 1867 года, превратившее централизованную Австрийскую империю в двуединую Австро-Венгрию, явилось уступкой Габсбургов самому сильному в политическом плане (несмотря на разгром венгерской революции в 1849-м) народу дунайской империи. Из компромисса с Габсбургами Венгрия извлекла максимум выгод. Политический класс оставался почти исключительно дворянским, а это означало, что Вена, заключая соглашение с Будапештом, легитимизировала политическое господство в восточной части империи именно этого социального слоя. В результате специфическая позиция мадьярской шляхты — радикальный национализм в сочетании с социальным консерватизмом — наложила отпечаток на весь облик Венгрии в период дуализма и во многом предопределила крах «большого» Венгерского королевства.

Отношения между мадьярами и остальными народами королевства регулировались «законом о национальностях» 1868 года. Его 54-я статья недвусмысленно заявляла о наличии в Венгрии «единственной политической нации — единой и неделимой венгерской нации, членами которой являются все граждане страны, к какой бы национальности они ни принадлежали». Таким образом, речь шла не об этнонационалистическом принципе «Венгрия для мадьяр», а о гражданском национализме, рассматривавшем нацию как совокупность граждан данной страны вне зависимости от их этнического происхождения. Однако, как отмечает венгерский историк Ласло Контлер, королевские правительства эпохи дуализма «рассматривали равенство всех венгерских граждан в том смысле, что, помимо собственно мадьяр, равными правами пользуются также (и только) все ассимилированные немадьяры. Начиная с 80-х гг. [XIX в.] мадьяризация не только поддерживалась всеми законными средствами, но и зачастую проводилась… в обход или с прямым нарушением закона 1868 года».

Действие рождает противодействие, и многонациональное варево под крышкой венгерского котла начало постепенно закипать. Первую мировую войну можно сравнить с огромной охапкой хвороста, которую бросили в огонь под этим котлом. Поражение Центральных держав стало приговором исторической Венгрии, но мадьярская элита поняла это далеко не сразу. Пришедшее к власти в октябре 1918-го правительство «красного графа» Михая Карои разорвало связь с Габсбургами и провозгласило независимость, рассчитывая на сохранение «большой» Венгрии. Однако, хотя Карои был демократом и предложил национальным меньшинствам равные с мадьярами права и свободы, тех это уже не устраивало. В лице вступивших на территорию Венгрии французских, сербских и румынских войск этническое население страны получило наконец реальную опору для своих требований, которые в мгновение ока стали максимально жесткими по отношению к Будапешту.

Словацкие земли («Верхняя Венгрия», как привыкли называть их мадьяры) отошли к вновь созданной Чехословакии, Хорватия и Воеводина — к другому новообразованному государству — Югославии, Трансильвания — к Румынии… Договор, подписанный 4 июня 1920 года во дворце Большой Трианон в Версале под Парижем, закрепил изменения границ. Это соглашение обернулось крупнейшей политической катастрофой в венгерской истории. По условиям Трианонского мирного договора территория Венгрии сокращалась почти с 283 тыс. кв. км до 93 тыс., население (даже без учета Хорватии и Славонии как автономных территорий) — с 18 млн человек до чуть более чем 7,5 млн. Венгрия становилась почти мононациональным государством: отныне мадьяры составляли свыше 6,7 млн жителей страны, но при этом более 3 млн мадьяр осталось за пределами венгерского государства — в Румынии, Югославии и Чехословакии. Права мадьярского меньшинства в этих странах в период между двумя мировыми войнами систематически нарушались, что служило дополнительным фактором в пользу ревизионизма, ставшего основным содержанием политики межвоенной Венгрии.

Эта политика получила идеологическое обрамление в виде «христианско-национальной» доктрины Оскара Прохаски и ряда других деятелей, популярных в эпоху правления регента Миклоша Хорти (1920–1944). Доктрина сочетала в себе национальные лозунги, приверженность христианству, прежде всего католицизму, как символу национального единства венгров, и определенные социал-популистские положения в духе идей христианского социализма. Как отмечает российский историк Александр Стыкалин, «апелляция к фактору Трианона и связанного с ним национального унижения способствовала расширению социальной базы этой идеологии в силу того отклика, который находили в самых широких массах не только сам факт национальной дискриминации, но и социальные последствия Трианона». Под последними имеются в виду отрезанность экономических центров новой Венгрии от прежних внутренних рынков сбыта, разом оказавшихся за границей, и наплыв мадьяр, не захотевших оставаться за пределами трианонских границ.

Несправедливая Версальская система, сформированная западными державами-победительницами после Первой мировой войны, и Трианонский мирный договор как наиболее вопиющее проявление этого несовершенства обусловили превращение Венгрии в одного из изгоев межвоенной Европы. С наступлением Великой депрессии (1929–1933), больно ударившей по венгерской экономике, и изменением европейской политической ситуации возрастало влияние правых радикалов. Они требовали более решительных действий по восстановлению доминирующих позиций страны в Карпато-Дунайском регионе и вообще на юго-востоке Европы. Во многом идя на поводу у этих сил, консервативный и довольно умеренный по своему характеру режим Хорти, симпатизировавшего Британии, постепенно втянулся в союз с другим европейским изгоем — гитлеровской Германией. На тот момент она являлась единственной силой, способной помочь избавиться от «проклятия Трианона». Таким образом, Венгрия оказалась, по выражению Джона Монтгомери, посла США в Будапеште в конце 1930-х, немецким «сателлитом против своей воли».

В результате по решению 1-го венского арбитража (1938) Венгрия вернула себе большую часть районов Словакии, населенных мадьярами. В 1939 году было присоединено Закарпатье с его значительным мадьярским меньшинством. В 1940-м 2-й венский арбитраж под нажимом Гитлера присудил Венгрии часть Северной Трансильвании. Наконец, в апреле 1941 года Венгрия стала соучастницей германской агрессии против Югославии, получив за это некоторые районы Воеводины. В результате возникло государство по площади куда более скромное, чем Венгерское королевство до 1918-го, однако действительно национальное, т. е. объединявшее абсолютное большинство мадьяр. (Впрочем, на венгерской территории вновь оказались и значительные национальные меньшинства.)

После 1945 года Венгрия вернулась к трианонским границам — с очень небольшими изменениями. На сей раз, однако, осуществление какого-либо реваншистского проекта оказалось для нее невозможным, ибо на 40 с лишним лет страна попала в сферу влияния СССР, который к 1948-му помог местным коммунистам сосредоточить в своих руках всю власть.

Сталин относился к своим сателлитам иначе, чем Гитлер. Нацистский фюрер следовал принципу «разделяй и властвуй», который позволял ему выступать в качестве верховного арбитра (например, между Венгрией и Румынией в 1940 году). Советский же вождь выстраивал в отношениях с Восточной Европой четкую иерархию «старшего и младших братьев», причем в целях сохранения единства соцлагеря распри между «младшими» не допускались. Поэтому робкие попытки, предпринятые венгерским коммунистическим диктатором Матьяшем Ракоши в конце 1940-х, уговорить Сталина возвратить Венгрии хотя бы часть Южной Словакии и/или Северной Трансильвании оказались безуспешными. В середине же 1950-х годов страна вступила в полосу острого политического кризиса, отодвинувшего территориальную проблему на задний план. После подавления советскими войсками национального восстания в 1956-м многие венгры начали воспринимать как потерянную уже не только «большую» историческую Венгрию, но и «малую» — более не принадлежавшую себе и вынужденную мириться с правительством Яноша Кадара, которое пришло к власти на броне советских танков и подняло в конце 1950-х годов волну политических репрессий.

Кадар, однако, оказался одним из наиболее нестандартных политиков за всю историю социалистического лагеря. Новый властитель начал проводить политику, которая постепенно превратила Венгрию в «самый веселый барак соцлагеря». Как отмечает австрийский писатель и журналист венгерского происхождения Пауль Лендваи, это была «политика постоянной импровизации, осторожных реформ при сохранении монополии [коммунистов] на власть, удовлетворения требований о повышении материального уровня жизни, политика объединения сил [общества] под лозунгом „Кто не против нас, тот с нами“ — словом, все то, что позднее и получило название кадаризма». Тридцать лет правления Кадара представляли собой период мягкого «амбулаторного лечения» психологических травм, полученных венграми в ХХ веке. К тому же время от времени режим делал шаги, напоминавшие венграм, что их интересы все же не ограничены пределами их страны и относительными успехами «гуляшного социализма» (так венгры называли модель, при которой социалистическое государство обеспечивает своим гражданам удовлетворительный уровень жизни, а те мирятся с отсутствием свобод. — Ред.). Например, Будапешт неоднократно предпринимал демарши в связи с дискриминацией мадьярского меньшинства в румынской Трансильвании, в результате чего отношения между режимами Яноша Кадара и Николае Чаушеску отличались в 1970–1980-х значительной напряженностью.

«Лечение Кадаром», однако, имело и побочные эффекты. На многие темы, в том числе связанные с перипетиями новейшей венгерской истории, было наложено табу. Национальные комплексы, порожденные минувшими поражениями, не изживались, а загонялись вглубь. Топтание на месте, к чему свелась политика коммунистов в конце 1970-х — начале 1980-х годов, явные признаки экономического кризиса и все большее отставание от Запада вели к росту негативных настроений. Во второй половине 1980-х, когда благодаря перестройке доминирование Москвы в Восточной Европе ослабло, эти настроения вылились в серию политических перемен. В 1988 году ушел в отставку Янош Кадар. Год спустя коммунистам, метавшимся в тисках внутреннего кризиса, пришлось отказаться от монополии на власть, что привело к свободным выборам и установлению стандартной парламентской демократии.

В новых условиях у венгерского национализма, загнанного при коммунистах в подполье, открылось второе дыхание. Венгерский демократический форум (ВДФ), одержавший победу на первых свободных выборах (1990), включал в себя ряд политических сил и лидеров, выступавших с откровенно националистических, а нередко и антисемитских позиций. В 1993 году стараниями националистов и при поддержке правительства в Венгрии состоялось торжественное перезахоронение останков бывшего регента Миклоша Хорти (он умер в 1957-м в Португалии), вызвавшее как критику со стороны левой и либеральной общественности Венгрии, так и беспокойство в соседних странах, где имя Хорти ассоциировалось с пересмотром трианонских границ в годы Второй мировой войны. Однако гораздо более громким скандалом обернулись слова лидера ВДФ, первого венгерского посткоммунистического премьер-министра Йожефа Анталла, который, вступая в должность, заметил, что «хотел бы быть премьером 15 миллионов венгров», приплюсовав к 10-миллионному населению своей страны 5-миллионную мадьярскую диаспору.

Отношения Венгрии с соседями складывались весьма непросто. В начале 1990-х годов, в период дезинтеграции федеративной Югославии, Будапешт оказался втянут в конфликт между сербским режимом Слободана Милошевича и мадьярским меньшинством в Автономном крае Воеводина. Венгерское правительство то и дело обменивалось взаимными обвинениями с Бухарестом и (после распада Чехословакии в 1993-м) Братиславой. Причиной всякий раз являлись случаи дискриминации (иногда действительно имевшей место, иногда намеренно раздуваемой венгерскими националистами) по отношению к мадьярскому меньшинству. Ситуация изменилась в середине 1990-х годов, когда к власти в Венгрии пришли социалисты, приоритетом которых стало не только сближение страны с Евросоюзом и НАТО, но и нормализация отношений с соседями. В 1997-м венгерский парламент одобрил межгосударственные договоры с Румынией и Словакией, включавшие обязательство последних гарантировать своим гражданам — этническим мадьярам возможность свободного этнокультурного развития.

Решающее влияние на нормализацию отношений с государствами, в которых имеется многочисленная мадьярская диаспора, оказал процесс европейской интеграции. В 1990-е годы, в отличие от межвоенной эпохи, в странах Центральной и Восточной Европы (ЦВЕ), в том числе и Венгрии, либерально-демократический дискурс возобладал над этнонационалистическим. Местные националистические силы в большинстве своем эволюционировали в сторону умеренности и приверженности демократии. Наличие общих стратегических целей — вступление в НАТО и ЕС, стремление придерживаться демократических европейских ценностей — подтолкнуло посткоммунистические страны ЦВЕ к сотрудничеству и мирному разрешению возникших между ними проблем. Именно поэтому многочисленное венгерское меньшинство, живущее за пределами Венгрии, но в непосредственной близости от ее границ, так и не стало политической бомбой замедленного действия, а трения вокруг данной проблемы не привели к открытой конфронтации, подобной той, что принесла в Югославии кровавые плоды, пожинаемые до сих пор.

В начале 2005-го в Венгрии состоялся общенациональный референдум, на котором решался вопрос о предоставлении мадьярам, являющимся гражданами других стран, возможности свободного получения венгерского гражданства. Вопреки прогнозам, с небольшим перевесом победили противники такого шага. Этот референдум, вероятно, следует считать символической точкой, закрывающей историю имперского прошлого и постимперского синдрома в Венгрии. Мадьяры не отреклись от соплеменников, оказавшихся в результате трианонского мира за пределами родины. Однако в нынешних условиях, когда европейская интеграция открывает всё более широкие возможности для свободного перемещения людей и капиталов, вопрос о придании связям Венгрии с мадьярской диаспорой более прочного институционального характера теряет актуальность. К тому же за десятилетия, прошедшие после Трианона, между мадьярами, живущими в Венгрии, и их соплеменниками в других странах возникло определенное культурное отчуждение, и наоборот, произошло сближение мадьяр диаспоры с титульными нациями тех стран, в которых они проживают: румынами, сербами, словаками, украинцами…

Такова особенность нынешней Центральной и Восточной Европы, превратившейся из региона великих многонациональных империй в регион небольших национальных государств. Интеграционные процессы, разворачивающиеся здесь, несмотря на всю их сложность, дают надежду на то, что этническая пестрота, взаимопроникновение и взаимообогащение культур, характерные когда-то для Австро-Венгрии, проявятся снова, но уже на качественно ином уровне. Это — уровень Большой Европы, способной наполнить новым содержанием старый габсбургский лозунг «Viribus unitis» (объединенными усилиями).

© «Россия в глобальной политике». № 6, Ноябрь — Декабрь 2005

Адрес статьи: http://www.globalaffairs.ru/numbers/17/4983.html