— Ты свободен, — сказал Король Болванщику.
И Болванщик выбежал из зала суда, даже не позаботившись надеть башмаки.
— И отрубите ему там на улице голову, — прибавила Королева, повернувшись к одному из служителей.
Льюис Кэрролл, Приключения Алисы в Стране чудес
«Юбилейная» пресс-конференция Александра Лукашенко — это, конечно, собрание парадоксов. В этом смысле она совершенно не отличается от всех других его выступлений. Бессмысленно пытаться выделить ее доминантную идею — пусть даже эта идея «конкретизирована» полем вопроса. Достаточно увидеть заголовки в прессе: «Александр Лукашенко хочет на пенсию» (КП в Беларуси), «Лукашенко не собирается уходить» (Би-Би-Си) и так далее. То есть: с одной стороны он собирается уходить, с другой — не собирается, с одной — намеревается «спросить у народа», с другой — гарантирует, что победит без всякого вопроса (стоит вслушаться в его речи!), с одной — критикует оппозицию за «неэффективность» (т.е. желает ей добра), с другой — критикует за то, что она оппозиция (злобствует).
Пожалуй, следовало бы удивиться (или восхититься) умением политических комментаторов процитировать (и интерпретировать) все изгибы речи (вроде бы адресованной в область политической рефлексии), но обойти ее важнейшую составляющую — радикальную амбивалентность, парадоксальность или, если угодно, абсурдность. Валерий Карбалевич, впрочем, мимоходом упоминает некое измерение массового сознания (или бессознательного), где, предположительно, и должна осуществляться игра всевозможных противоречий. «Только на этом уровне, — говорит политолог, — возможно, например, ухитриться в течение 10 лет проводить политику интеграции с Россией и одновременно вести холодную войну против ее руководства без серьезного ущерба для собственной репутации в глазах своего электората».
Свою мысль, однако, Карбалевич не развивает, ограничиваясь набором констатаций типа: «президент радикально изменил представление о пределах возможного в политике, переступил через многие морально-политические табу. И общество приняло все это как необходимый элемент политики».
И все же: существует ли некая «логика абсурда», которая позволяет «массовому сознанию» относиться к преступлению пределов возможного как к чему-то вполне возможному и, быть может, даже нормальному и допустимому? Я говорю о «логике абсурда», поскольку не верю в центральный тезис современного политического рассуждения — что электорат принимает рассуждения Лукашенко за чистую монету, что рефлексивная, рассуждающая позиция позволяет дистанцироваться от этих (идеологически заточенных) речей, понять их «ложность», «абсурдность» и пр.
Прежде всего следовало бы сказать о том, что белорусский президент вовсе не изменял «представления о пределах возможного в политике» (разве что — представления Валерия Карбалевича, что, впрочем, не следует считать упреком в адрес последнего). Стоит ли приводить избитый трюизм о том, что в политике возможно все — что, разумеется, не исключено? Касаясь манипулятивных техник власти, следовало бы сказать о том, то они вовсе не являются новаторскими; хотя, разумеется, учитывая уровень и объем знакомства белорусской как бы политологии с ними, их можно счесть таковыми.
«Юбилейные» слова президента (а политика всегда есть только: а) слова; б) слова о словах) суть превосходный пример всеми нами любимого «модерного» текста с его «симптомом Джойса». Джойс был одержим стремлением включить всякую возможную интерпретацию в тело произведения (по меньшей мере, «Улисс» и «Поминки по Финнегану» пронизаны этим стремлением).
Выражаясь словами люблянского философа Славоя Жижека, «в модернизме теория о произведении включена в само произведение, произведение объявляет своего рода забастовку для всевозможных теорий о себе самом». Короче, такое произведение претендует на производство символического порядка, в который будут вписаны все возможные символические порядки. Или: текст продуцирует собственную интерпретацию, по отношению к которой все прочие интерпретации воспринимаются как недостаточные, вторичные и даже ложные. Более того, с точки зрения интерпретатора такой текст будет выглядеть как «преодоление пределов возможного».
Что именно вызывает навязчивое ощущение абсурдности президентского «текста»? То ли обстоятельство, что Лукашенко попросту склонен путаться в противоречиях? Подобный ответ был бы слишком «глубок», а следовательно, неверен, ибо логику абсурда надлежит искать на «поверхности» (т.е. не определяться с тем, что именно следует принимать за «противоречия»). На мой взгляд, парадоксы — не только выступления Лукашенко, но самой конференции, — проистекают из «одновременного» сосуществования «слов» и «слов о словах», т. е. политических высказываний и их интерпретаций, образующих систему завязанных друг на друга ссылок. Кстати говоря, президент очень любит ссылаться: «вот тут обо мне пишут», «существует мнение». Или развернутая ссылка (с упором на «диалектику» политической истории субъекта): «Говорят: свобода слова. Я же не ретроград. Я не кондовый человек. Я сам с оппозиции пришел к власти».
Если мы исходим из того, что «слова» (включая подписи под «чужими» словами-документами) образуют нечто вроде поверхности власти, но сами ее механизмы оказываются скрытыми «в глубине» (содержат «иной» смысл, отсылают к «иным» референтам и правдам), то мы тем самым попадаем под воздействие скромного обаяния политического послания. А этим не следовало бы увлекаться. Все дело в том, что все механизмы и техники власти — а именно они являются интерпретациями политических высказываний — располагаются там же, где и «слова» — на «поверхности». Короче говоря, агент власти не только может, но в некотором смысле должен «проговариваться» о секретах ее осуществления. При этом: идеологическая машина власти успешно функционирует не потому, что она скрывает собственные «внутренние» механизмы, но потому что она всячески выставляет их напоказ, она их демонстрирует и даже похваляется ими. Подобный цинизм — необходимое условие функционирования модерного типа авторитарной власти.
В одном из старых голливудских фильмов о Дон Жуане проиллюстрирована (как мне представляется) истина соблазнения. Состоит она не в том, что Дон Жуан является носителем неких загадочных способностей (харизмы, власти соблазна), но в том, что слава соблазнителя бежит впереди «соблазнителя», заставляя его — благодаря эффекту опережающих слухов — быть соблазнителем в подлинном смысле этого слова. Дамы жаждут удостовериться: является ли Дон Жуан тем самым соблазнителем, о котором ходит столько легенд? В конечном итоге они оказываются соблазненными. Строго по причине любопытства. Таким образом, скорее «соблазненные» красавицы выступают в роли соблазнительниц, нежели Дон Жуан. Он всего-навсего — носитель символической функции «соблазнителя».
Этот пример весьма иллюстративен для белорусского случая. Когда Лукашенко спрашивают о третьем сроке, он, конечно же, говорит правду: с одной стороны, он физически и интеллектуально умаялся, но с другой стороны — если «народ попросит» (если соблазнит), то почему бы и нет. Тут же, на «поверхности» — наряду с высказыванием о третьем сроке — фигурирует и интерпретация, «вскрывающая» механизм пролонгации властных полномочий: только и исключительно посредством референдума, о котором будет объявлено дополнительно. Никаких секретов.
Именно таким образом осуществляется тоталитарный символический порядок: политические сообщения включают собственные «разоблачительные» интерпретации, а политические агенты ссылаются на других агентов (прессу, «народ», оппозицию и пр.). Или: власть ссылается на «народ», а «народ» — на власть. Эти ссылки-слова одновременно функционируют как оправдательные интерпретации. Например, чиновник говорит: сам-то я к вам очень хорошо отношусь, но, к сожалению, вышестоящее начальство…
Можно вспомнить о том, каких усилий российскому премьеру Фрадкову стоило подписать злополучный газовый контракт. Несколько упрощая, можно говорить о том, что ему удалось усадить за один стол президента и правительство, тем самым прекратив бесконечную серию «ответственных» отсылок: правительство ссылалось на президента, а тот повторял понравившийся ему тезис о том, что «это дело хозяйствующих субъектов». О бесконечной серии ссылок на оппозицию (которая всегда чему-то мешает), пожалуй, излишне говорить.
Казалось бы, следует вменить белорусскому руководству обвинение в абсолютной политической безответственности. Если, положим, Александр Лукашенко ни за что не отвечает (в т. ч. за исчезнувших), на кой-черт он нам нужен. Что с него можно спросить? Однако — если вслушаться в его речитативы — он заранее предупреждает о своей безответственности. Он заранее предупреждает о «пределах возможного» — например, говорит о том, что выиграет «выборы» при любом исходе. То есть: я создал механизм власти, при котором никто, кроме меня, не выиграет. Но я за это не отвечаю.
Не следует полагать, что «телевизор в кустах» (если воспользоваться выражением Александра Класковского) должен в обязательном порядке ввести в заблуждение «неискушенного» зрителя (интересно, остались ли такие?). Мол, какая неожиданность! Наш президент смотрит телевизор «Горизонт», а не какой-нибудь там «инотелевизор». Скорее, телезритель думает нечто противоположное: президент может позволить смотреть телевизор любой марки, а нам втирает очки про «Горизонт». Но, с другой стороны, он же президент. Ему многое дозволено. Так думает «народ». А как думает «оппозиция»? Ровно так же: он президент, он располагает мощными механизмами манипулирования, он преступает «пределы дозволенного» (следовательно, мы никогда не выиграем).
В этой своеобразной «солидарности» позиций (президент, народ, оппозиция) можно усмотреть то, что Жижек именует «симптомом Власти»: «Чрезмерный гротеск, посредством которого в странном коротком замыкании позиция, полностью противоположная нашей собственной и даже исключающая ее, обнаруживает странное соучастие. Официальный агент Власти вдруг начинает подмигивать нам из-за стола в жесте непристойной солидарности, давая нам понять, что вещи (т.е. его приказы) не следует принимать слишком серьезно и тем самым усиливает свою власть».
Таким образом, понятно, что основной message президентского выступления, или, если быть более точным, — президентского спектакля, участниками которого одновременно являются «актеры» и «зрители», — состоит в демонстрации «безальтернативности» и «абсолютности» порядка власти (способного, добавим, «переописать» любую историю в собственных терминах). В подобных демонстрациях нет никакой «загадки» и «глубины», но вся их сила сосредоточена в том, что обычно полагают их слабостью, — в их совершенно «смехотворной» плоскостной конструкции. Смехотворной в смысле «простой» и в смысле «несерьезной».
Следовало бы всерьез отнестись к приказам и намекам власти. Следовало бы испытать эти приказы на прочность. Столь ли сильна власть, как она о себе рассказывает? Следовало бы попытаться осмыслить собственные попытки «солидаризироваться» с ней — особенно те из них, для которых нет никакого вразумительного основания. Следовало бы научиться обнаруживать в логику в абсурде, развить навык серьезного «поверхностного» чтения. Освободиться от иллюзии, что за чем-то скрывается нечто (например, харизма — за истерикой). Полагаю, что это могло бы способствовать переописанию подобных «спичей», их демонтажу, деконструкции.
В постмодерном стиле? Возможно, в нем тоже.