Выявились промахи российской внешней политики последнего десятилетия. Это, конечно, потому, что в трубопроводе российско-белорусской интеграции обнаружилась нехорошая начинка. В настоящий момент эта начинка обсматривается и обнюхивается со всех сторон и у иных граждан вызывает головокружение и даже сартровскую тошноту. Эксперты пока не пришли к четкому выводу относительно того, что делать с данным «ельцинским наследством». В ситуации этой исследовательской неопределенности (проблема ясна, но непонятно как к ней подступиться — нечто среднее между действием и выжидательной позой) в Москве происходит всплеск российско-американских консультаций по вопросам взаимодействия России и США на пространстве СНГ (23 марта). Вашингтон устами своего эмиссара Стивена Пайфера пытается вытянуть из Москвы пару слов на предмет возможности совместного давления на белорусские власти с целью побудить их к либерально-демократическим переменам.
Похоже, Москва пока не готова сказать по этому поводу что-либо внятное: нужен всеобъемлющий пересмотр внешнеполитической доктрины, а сделать это непросто — особенно в ситуации инновационного режима, в котором Россия сегодня пребывает. Нужно отдать должное российской политической элите: она готова к признанию допущенных ошибок и к обсуждению этих ошибок. В этой готовности, пожалуй, она сходится с белорусским истеблишментом: он тоже усматривает массу ошибок в российской внешней политике и тоже активно ее обсуждает (и ругательски ругает).
Следует ли говорить о том, что белорусская власть, взятая сама по себе, не ошибается? Нужно ли еще раз упоминать о том, что она утратила способность к адекватным реакциям в своей заскорузлой «правоте»? Что она пребывает в состоянии катастрофического маневрирования наощупь? Что она ведет вверенный челнок навстречу метеоритному дождю, не доверяя чувствам, не доверяя эмоциям, не доверяя разуму, но только — единственному навигационному прибору. Что этот прибор морально устарел и к тому же, возможно, давно испорчен. Что он обманывается и врет. Что он зашкаливает. Что он вообще ничего не показывает. Да и глаз нет увидеть…
Между тем российско-белорусские отношения — в патовом состоянии. Индекс межгосударственной активности близок к нулю. Это нормальная очевидность. Одни верхи неизвестно на что надеются, другие верхи интенсивно просматривают каталог неопределенностей. Это ключевой момент: горизонт прогнозирования начинается и заканчивается сразу под ногами. Классический пример витязя на распутье. Именно в этот ключевой момент российское экспертное сообщество производит огромное количество рекомендаций по поводу того, каким образом отодвинуть этот горизонт до горизонта. Широкий диапазон рецептов, тем не менее, задан схождением осевых позиций, состоящих в том, что а) Россия в свое время не озаботилась выращиванием пророссийски настроенных элит в воображаемой зоне собственного влияния; б) впредь так делать не следует; в) нужно что-то делать.
Из достойных внимания подходов, трактующих о необходимости пересмотра отношений с ближними соседями, следовало бы выделить два — условно прагматический и условно реалистический. Первый призывает к переводу отношений со странам СНГ, и в первую голову с Беларусью, на экономические начала, к отказу от скрытых/явных дотаций тех или иных политических режимов, к поиску «естественных» союзников, id est союзников, которые дружат не за деньги, но за совесть. Второй, «реалистический» поход, по меньшей мере, осведомлен о том, что политическая мысль зародилась не в 1994, не в 2003 году; что уже в XVI веке один флорентийский писатель поставил под сомнение принцип «естественности» в политике, и это, в частности, позволяет посмотреть на феномен политического союзничества не как на нечто найденное, но как на что-то сделанное. В производстве союзников допустимы: хитрость, коварство, жестокость, цинизм, меркантилизм, но также: милость, благодушие, великодушие, — все оправдывается с позиции libido dominandi (российского влияния); ничего не должно ему препятствовать, ибо воля к власти и есть основание господства и своеобразное ultima ratio любого правления и любой политики.
Носители двух подходов проживают обширными популяциями в политической и медийной среде современной России. Все без исключения достойны легкой порки.
В чем сходство прагматиков с реаль-политиками? В специфически переживаемом отчуждении от этических категорий, которые в связи с этим помечаются как «морализаторство» (т.е., все с той же моральной точки зрения, содержат негативные коннотации). Необходимо выявить «подлинный» базис политики, покрываемый майей-иллюзией этики, открыть «настоящий» мир эго-интересов (кому, черт подери, это выгодно?). В обоих случаях мы видим определенное совпадение презумпций, и различия, собственно, надлежит искать там, где эти подходы наступают на глотку собственным литургиям. Прагматики настаивают на том, что теоретически «естественных» союзников России нужно искать где-то на ее окраинах, но в практическом ощупывании собственных выводов отнюдь не демонстрируют верности вере. Реаль-политики как бы подмечают эту нестыковку, как бы делают на лице скептицизм по поводу «естества», но в поле политической практики воспроизводят твердую в него веру. Иллюстрацией может служить текст Александра Мячина «Не стоит горячиться». Автор заключает, что «устранение Лукашенко с неизбежностью будет означать приход к власти в Минске прозападной радикально-националистической оппозиции». То есть, нельзя, нельзя горячиться, необходимо еще и еще раз наступить на старые любимые грабли (там уже даже не болит). Или иначе: надлежит держаться той же политики, которая, по собственному признанию А. Мячина, привела к осознанию ошибочности этой политики.
Какой изящный парадокс.
Кстати, в сходном ключе рассуждает Сергей Караганов и множество других разумных людей.
Итак, в обоих случаях мы имеет дело с убежденностью в том, что в некоторых царствах-государствах проживают люди с неуничтожимыми флюидами «пророссийской настроенности», любви к России за просто так, — пусть данная убежденность распадается на убежденности, сосуществующие в различных измерениях. Апеллируя к некоему меркантилистскому реализму, настаивая на вздорности этики и морали, обе версии реаль-прагматического поворота воспроизводят ее в образе неких этических «пронастроенностей», тяготений, комлиментарностей. Мы — прагматики и реалисты, серьезно настроенные имморалисты, но вот, скажем, в Беларуси должны существовать моральные монады, движимые… нет, не любовью к Пушкину, но любовью к «русскости».
Мечтательные большевики, по меньшей мере, отдавали себе отчет в том, что единственно надежной скрепой большой союзной социальности должна служить не «русскость» или «российскость», но «советсткость». «Советский человек» не равен ни «русскому», ни «россиянину», он попросту является всяким человеком — теоретически всяким человеком вообще. Эта универсалистская идеология, во всяком случае, не скатывалась к наивному трайбализму, общему месту российской старой новой или новой старой политики и политологии, исходящему из скрытого/явного предположения об общем славянском корне.
Когда на одной конференции я поинтересовался у немецкого политолога, существуют ли в Европе «пронемецкие» силы, он ответил: Да, это немцы… правда, не все. Этим он хотел сказать, что люди в ЕС живут отнюдь не представлением об «общем немецком доме». С другой стороны, не «немецкое влияние» туда их загоняет.
* * *
Все же уделим внимание российско-белорусским отношениям. Хорошо известно, что, по меньшей мере, в одной своей части узду этих отношений всегда держал в руках один человек. Именно по его велению в стране были ликвидированы все (или почти все) общественные и политические объединения, содержащие в своем названии слова с корнем «рус» или «рос». Имелось в виду, что любить Россию по настоящему умеет только он. Что неоднократно подчеркивалось в его велеречивых и пространных повествованиях о том и о сем. Все это позволяло не замечать главного: логика молодой белорусской государственности требовала некоего внутреннего импульса, характерного почти для всех ННГ, который можно было бы назвать «антироссийским». Этот импульс, правда, был как-то своеобычно направлен.
В несколько несложных приемов белорусская пропаганда произвела расщепление России на «подлинную», которую надлежит любить и желать, и «лжероссию», то есть, в сущности, Россию современную, ту единственную Россию, которую мы сегодня имеем. Драную, голодную, и надеющуюся. В чем-то отталкивающую, в чем-то обаятельную. В общем, сегодня даже белорусским детям известно, что белорусы — это русские со знаком качества, а русские (т.е. современные русские) — это «лжебелорусы», некий лишенный воли и качеств субстрат, предназначенный для политико-административных начинаний белорусов. Такая вот простая фантастическая идея, но многим нравится. Довольно убедительно, на мой взгляд, ее прооперировал Андрей Суздальцев (результатами операции можно поинтересоваться).
В общем, понятно, что вопрос о «пророссийскости» белорусского режима ставить бессмысленно. Уместен вопрос о «пробелорусскости» России. Хотелось бы отметить важнейший момент: в каком-то смысле претензии Лукашенко на гипер-лидерство оправданы — причем оправдывает их и способствует им именно «пробелорусскость» российский интеллектуальной элиты. В интервью «Белорусской газете» Виктор Ерофеев высказывает типовые суждения российского интеллектуала. На его взгляд, все, чего недостает России (интеллигенции как класса, трудолюбивости, европейскости и пр.), имеется в Беларуси. Подобные идеи несложно вложить в уста Зюганова: все, чего нет в России (альтруизма, коллективизма, романтизма, патриотизма), имеется в Беларуси. Или вот: в конце 90-х в Беларуси побывал Горбачев и восхитился: ведь это то самое, к чему мы хотели бы привести весь Союз! Словом, сколь бы не разнились воззрения россиянина (от чаадаевского дендизма до рогозинского социал-национализма), всяк полагает, что России недостает того ресурса, которым в избытке располагает Беларусь. Можно сказать, что Беларусь стала для России тем же, чем Америка — для Европы. Полигон для утопического проектирования. Беламерика.
В этой ситуации (Беламерика + ЛАГ-монополия) легко оформился призрак «радикально-националистической оппозиции». Так российская пресса — вслед за Лукашенко — именует весь спектр политических сил, каким-то чудом выживших в центрифуге политической игры в монопольку. Образ центрифуги весьма эвристичен и даже эргономичен: он позволяет увидеть, что все, кто не в центре (любви к России), тот — на периферии (почитай, ее не любит). Обычно всякое политическое поле описывается как некий континуум с его переходами и перебежками — от одного крайнего полюса к другому. Но белорусские власти навязали России иное видение внутрибелорусской политической геометрии. КГБ сигнализирует об опасностях этой геометрии ФСБ, а ФСБ берет под козырек и бежит докладывать в Кремль. Журналисты популяризируют эту схему.
Давайте бросим мимолетный взгляд на тех, кто жмется по краям этого политического круга. Прежде всего это Народная коалиция «5+», в которую вошли БНФ, ОГП, БСДГ, БПТ, ПКБ и «+» в виде общественных объединений. Можно также упомянуть о Европейской коалиции в составе Белорусской социал-демократической партии «Народная Грамада» и общественной правозащитной инициативы Хартия’97. Из всех названных партий и объединений (при операции геометрического распрямления внешнего края центрифуги) на звание «радикально-националистической» может претендовать разве только БНФ. Хотя, не очень понятно, в чем именно состоит «радикализм» силы, вовсе не претендующей на то, чтобы, положим, перековать «новую» Россию в «старую», либо «старую» в «новую», либо вообще обновить до какой-нибудь продвинутой версии Евросоюза.
Все прочие партии не имеют программно оформленных постулатов по поводу России, и можно предположить, что в случае разрушения существующей ЛАГ-монополии способны разыгрывать «российскую карту» не менее лихо, чем сей знаменитый аграрий. Впрочем… Некоторые политологи удивлялись, когда в обновленной Сербии вдруг не обнаружилось «пророссийски настроенных сил» и по традиции обвиняли в этом Америку и ее происки. Удивляться, конечно, нечему: можно ли рассчитывать на появление политических партнеров, когда ведешь диалог исключительно с Милошевичем, знать не желая о том, как поступать, когда его не станет? Нужно ли упоминать об Ираке? То же самое касается Беларуси: рано или поздно режим сойдет на нет — тут-то и выяснится, что любить Россию решительно некому. Даже коммунисты Сергея Калякина в случае приближения российских дипломатов на чистом английском резюмируют: oh, russian go again…
Если российская политическая аналитика выявляет единство беламериканской alter-политики по критерию «радикального национализма», то белорусская не находит этого единства ни в чем, и это — причина бесконечных упреков в адрес оппозиции, которую вдобавок именуют «системной». Что за система имеется в виду? Разве нам не известно, что белорусская оппозиция — это оппозиция маргинальная, то есть исключенная, вытесненная из поля «легальной» (т.е. официальной) политической игры? Вернее, она включена в это поле на правах эксцесса, аномалии, — так работает пропагандистская машина «легальной» власти. Между тем белорусская оппозиция — это геном неразвившейся политической культуры, в рамках которой мирное соперничество альтернативных политических программ рассматривается не как аномальное, но как нормальное. Столь часто раздающееся сегодня требование «консолидации» или «единства» оппозиции следует признать вульгаризацией этой культурно-политической установки.
Должна ли в самом деле оппозиция образовывать некое «единство»? Кому это пришло в голову? Когда и по какому поводу? Если пришло, то почему тут же не вылетело? Можно счесть исторически значимым тот момент, когда белорусские партии заговорили о координации. Координация не требует отказа от собственных моральных убеждений, не требует перелицовки чужих убеждений. Она не затрагивает этических кодексов, которые, в общем, важнее «реализма» («действительного» положения дел). Она подразумевает консенсус относительно правил совместной игры — и коль скоро это не игра на уничтожение, то правила в ней желательны и даже необходимы. Именно это я и называю геномом нормальной политической культуры, который желательно было бы взрастить до состояния политической культуры. Показательно, что когда российские коммунисты ощутили приближение начало своего конца, они вдруг заговорили о необходимости сохранения «многопартийности» в России. Это принципиальное смещение акцентов: КПРФ перестает настаивать на экспроприации экспроприаторов и все более склоняется к защите тех конституционных установлений, ради которых старый лис Ельцин залез на угрюмый и совершенно железный танк.
* * *
Сказанного достаточно, чтобы понять: «радикальный национализм» подобен «пророссийскости», они — оптические иллюзии, игра кривых зеркал. Важно понять, что pro et contra-российские настроения — это всего лишь символические ставки в драматической игре под названием «политика». Это скоропортящиеся продукты, которые надлежит либо использовать по назначению, либо хранить в соответствующих условиях. Что может быть проще? Хочешь иметь друга — дай ему немного денег. Оплати просроченные счета. Хотя бы выкажи поддержку. Утешь его. В конце концов, просто поговори с ним. Пойми его. Не согласись с ним, но хотя бы выслушай. Важно понять, что жизнь не ставит перед нами «заумных» задач. Заведите друзей или хотя бы союзников — и тогда вам не придется решать «заумных» задач, ибо все мы не столь умны, как склонны полагать по недоумию.
Беглый мониторинг российской прессы показывает, что российская политика пока не избавилась от привычных аберраций. О Беларуси в России знают не больше, чем о республике Тува: хотелось бы подчеркнуть, что об этой республике россияне (за исключением тувинцев) знают куда меньше, нежели о США или Германии. Данный эффект «неведения» (или «пустотности» России) возникает как результат пристального внимания к «окраинам» (озабоченность собственным «влиянием»). Тот факт, что о Беларуси известно столь мало — свидетельство того, что «белорусская проблема» по прежнему рассматривается как «внутренняя» (или почти «внутренняя») и пока не переведена в регистр межгосударственных проблем (или переведена в него не окончательно). И вообще: как можно рассматривать сей полигон для реализации утопий, сей белорусский остров накануне как «чужой»? Этот остров ведь так близок, хотя и так далек. Отсюда — все сложности пересмотра «внешней политики» применительно к Беларуси.
Можно ли продолжать консультации с ЕС и США? Можно ли прибегнуть к альтернативным источникам информации, т. е. к источникам, не контролируемых Лукашенко? Можно ли приступить к диалогу с белорусской оппозицией? А вдруг Лукашенко неправильно поймет? Вдруг отношения ухудшатся? И это смешно, ибо отношения уже и так серьезно подпорчены (или как метко выразился белорусский президент, отравлены газом навеки). И наконец: как быть с «влиянием»? Как отказаться от этого объекта желания — Беламерики?
Вообще говоря, имело бы смысл заменить вопрос о российском влияниивопросом о пределах этого влияния. Именно с этого вопроса надлежало бы начать ревизию внешнеполитической доктрины. Другими словами, России следовало бы определиться с тем, на что именно и чего ради хотелось бы повлиять, ну и, разумеется, во что это влияние обойдется. Отдельный вопрос — о надежности этого влияния. Надежно ли так называемое российское влияние (в случае с Беларусью сводящееся к вечно оспариваемым вопросам транзита и двух точек наблюдения за летающими объектами), если его надежность обеспечивается всего-навсего инертным наличием эксклюзивного политического тела? Хотя, конечно, с весьма надежными физическими и речевыми данными…