Неписанная Книга Перемен

Неписанная Книга Перемен

В некоторый момент X депутаты парламентского собрания Союзного государства официально признали фестиваль «Славянский базар в Витебске» крупнейшим событием в жизни российско-белорусского союза в 2004 году.

Курьезность подобного заявления проистекает отнюдь не из того, что минувший год «на самом деле» является олицетворением некой символической дыры в летописи союзного строительства: можно было бы ввести в летописный оборот хотя бы негативный план данного процесса — скажем, февральский газовый конфликт. Курьез в данном случае не является также эффектом выпячивания достижений в ущерб неудачам — манера вполне узнаваемая и привычная. Скорее, он есть структурный эффект вполне «зазеркальной» логики, в пределах которой календарный эпизод, нечто регулярно воспроизводимое, регистрируется как Событие, Случай, т. е. нечто по определению уникальное и невоспроизводимое.

Следуя подобной логике, мы можем признавать «событиями» политической и культурной жизни празднование Рождества, 8 марта, наступление весны, осени и т. д. И поскольку подобные «события» и «случаи» легко прогнозируются, мы можем регистрировать их в качестве «событий» еще до их наступления (либо до того, как наступят другие события). В связи с этим не должно вызывать удивления то обстоятельство, что «Славянскому базару» был придан статус «крупнейшего события» в жизни СГ в 2004 г. задолго до окончания года, едва ли не сразу после того, как завершились фестивальные пляски и песнопения. В ситуации, когда событийный план как бы полностью вписан в горизонт тотального прогноза, подобные «исторические» резюме начинают притязать на нормальность: поскольку до конца года не предвидится никаких сезонных ритуалов, превосходящих по значимости фестивальный перформанс, то он и есть «крупнейшее событие».

Рутинизация политической жизни в полной мере находит свое выражение в том, как эта жизнь, казалось бы, определяемая преимущественно азартным волюнтаризмом Случая, Происшествия, подверстывается к жесткой схеме циклических повторений, регулируемых движением луны и солнца. Превратить политику в нечто вроде совокупности климатических условий, в нечто вроде «радикальной геополитики» — это, что называется, взять случай за рога, поставить его себе на службу. И тогда к неожиданностям надлежит относиться как к природным катаклизмам — землетрясениям, наводнениям и ураганам.

Доминация архаического порядка циклических времен по отношению к модерному порядку времени линейного — одна из принципиальных характеристик мировоззрения белорусского правящего класса, настроенного на сопротивление различного рода социальным новациям. Жизнь государства белорусского с определенного момента очень сильно напоминает существование сельского поселения, автохтонно локализованного по сю сторону Большой Пустыни, отделяющей «тутэйших» от «пожирателей желтых ящериц», незнакомых и потому ужасных. История такого государства (если, конечно, это можно назвать государством и его историей) — это совокупность календарных циклов, навязчивых повторений: посевная страда, уборочные страдания, подготовка саней к зиме либо телеги к лету. Событийный план должен определяться здесь не движением единичных и неповторимых ситуаций, но календарным потоком «памятных дат»: плановые фестивали, олимпиады, годовщины, юбилеи, подписания годовых контрактов и пр. Белорусская Деревня — это реальность, в чем-то напоминающая реальность « The Village „, мрачноватого фильма Найта Шьямалана.

Когда-то европейцы подарили китайцам часы, и те долго не могли понять, в чем состоит их предназначение. Но Беларусь — это не Китай минувших столетий, скорее это европейская деревня, находящаяся на изрядном удалении от магистральных коммуникаций. Здесь что-то знают о предназначении часов, но пользуются ими как своего рода «интеллектуальным» приложением к часам природным. Другими словами, белорусское время — это гибрид линейного и циклического времени, притом, что определяющим является момент цикличности. Именно поэтому Беларусь — это не просто деревня, но деревня, не чуждая мечтаний о «силиконовой долине».

Наиболее интересным аспектом белорусской социальной жизни является момент сопряжения архаического плана неизменных ритуалов с модерным планом новаций, т. е. времени остановившегося, с одной стороны, и времени ускользающего — с другой. Каким образом второе оказывается в услужении у первого? Ответить на этот вопрос можно посредством примера моды — явления тотального и потому в какой-то мере охватывающего сельский образ жизни.

* * *

Мода — феномен относительно модный, в смысле — новый. Ее становление как явления массового сопровождает становление структур «капиталистической» современности, как бы вырастающих из структур традиционалистских. «Регулярная смена моды, — отмечает Юрий Лотман, — признак динамической структуры общества». Подобная констатация, мобилизующая нас на согласие, располагает, однако, ограниченным контекстом применимости. Иными словами, феномен, разыгрывавший роль «моды» в мобильном обществе Производства, в современном обществе, в обществе Потребления превращается в нечто совершенно не равное самому себе.

Прежде, однако, следовало бы указать на то, что «общество потребления» не является характеристикой исключительно западного образа жизни. Белорусское общество является обществом потребления по преимуществу, причем заимствует наиболее уродливые его черты. Иными словами, местное «потребительство», так же как и местный «капитализм» или «демократия», — это, как правило, пародии на западные оригиналы, нечто, доведенное до радикальной кондиции и не располагающее защитными механизмами против себя самого. Не уяснив специфики деревенского капитализма, сложно понять, почему белорусы, говоря о «дружбе», всегда имеют в виду сырьевые поставки.

Однако, вернемся к моде. В своем исходном «ролевом» исполнении мода как знаковая сторона вещей (предметов потребления, включая культурные артефакты — предметы живописи и пр.) суть альтернатива «предзаданной» традиции. Или иначе: линейная динамика моды противостоит устойчивости, стабильности или циклической динамике, определяемой календарными переменами (например, в типах одежды).

Как настаивает Лотман, «мода ее постоянными эпитетами „капризная“, „изменчивая“, „странная“, подчеркивающими немотивированность, кажущуюся произвольность ее движения, становится некоторым метрономом культурного развития». Она «делается как бы зримым воплощением немотивированной новизны. Это позволяет ее интерпретировать и как область уродливого каприза, и как сферу новаторского творчества. Последняя не опровергается периодически возникающей модой на традиционность, ибо традиционность сама является в данном случае экстравагантной формой отрицания традиционности… Говорящий на языке моды — создатель новой информации, непонятной для аудитории и непонятной ей. Аудитория должна не понимать моду и возмущаться ей. В этом — триумф моды».

В рассуждении Лотмана имеется нечто верное и, вместе с тем, нечто глубоко ошибочное. Мода как «шокирующая экстравагантность», «немотивированная новизна», как негативная изнанка традиции — не более чем ее эпизодическая гримаса, вписанная в исторический предел «общества производства» и сохраняющая слабую связь с современностью. С появлением и разрастанием так называемого среднего класса (точнее сказать, «класса» обывателей), суммативного субъекта, определяемого уже не отношением к сфере производства, но чисто спецификой потребления, мода перестает быть «капризной», «странной» и «изменчивой». О ней все чаще говорят как о «повальной». Либо как о «сезонной» (осень-зима 2004 г.).

Что должна означать странная включенность моды в нединамическую динамику календарных перемен? Лишь то, что мода перестает быть антиподом традиции, причем само различие между традицией и новизной утрачивает принципиальное значение. Имеет значение лишь различие между «модным» (т.е. включенным в зону относительно широкого потребления), «входящим в моду» (которое скоро станет массовым и, следовательно, «модным») и «вышедшим из моды» (т.е. находящимся в пользовании у «недосоциализированных» групп).

Говоря на языке Жана Бодрийяра, потреблять в обществе потребления означает потреблять вещь с точки зрения ее знаковой (семиотической) «нагруженности». И это, в частности, означает, что сегодня мы вынуждены потреблять преимущественно не те предметы, которые сохраняют свои «потребительские качества», но те предметы, которые еще не утратили своей актуальной «новизны». Короче, потребляются не столько вещи с точки зрения их физических свойств, сколько вещи как знаки, вещи как нечто определяющее нас самих в качестве социализированных («поставленных на службу») индивидов. Исходя из этого легко понять, почему сегодня от немодных вещей все чаще избавляются, в то время как ранее их предпочитали сохранять, рассчитывая на возвращение определенной моды. Сохранять «немодную» шмотку в гардеробе — это признак вроде как дурного тона, свидетельство социального «неуспеха» либо «дурной» привязанности к вещам.

Термин « vintage „, казалось бы, имеющий отношение к процессу включения дорогих, не недостаточно модных вещей в новый контекст, на деле означает подстрекательство потребителя на приобретение этих вещей (в расчете на то, что они не выйдут из моды). Потребление, с другой стороны, предусматривает также и набор заведомо „винтажных“ предметов, т. е. предметов, как бы „выживших“ в центрифуге моды. Такое „выживание“, разумеется, чистая фикция тиранической сферы „удовлетворения самых разнообразных потребностей“.

Поскольку мода уже не противостоит традиции, она становится симуляцией себя самой. В строгом смысле она представляет собой недетерминированную игру знаков, регулирующих специфический динамизм системы потребления. Присмотритесь: «модные» вещи уже никого не шокируют, поскольку всецело предопределены и «предсказаны» журналами мод, загодя намечающих общую канву потребления. Говорящий на языке моды — носитель информации примерно такого порядка: посмотрите на меня, я полностью социализирован и безопасен, я приставлен к «делу» потребления — в отличие от тех, кто пытается шокировать публику своим отказом потреблять вещи «немодные». Быть модным означает читать те книги, смотреть то кино, носить ту одежду, что предлагает в данный момент рынок.

В связи с этим понятно, что современное общество потребления являет собой вовсе не Утопию удовлетворенных потребностей, но реально существующую матрицу дрессировки, натаскивания на потребление, причем последнее представляет собой совершенно определенную форму трудовой повинности. Каждый человек должен быть «при деле» не только в «царстве необходимости» (на рабочем месте), но и в той епархии, которую К. Маркс легкомысленно именовал «царством свободы». Оба эти «царства» — производства и потребления — должны быть жестко соотнесены друг с другом посредством унифицированного кода таким образом, чтобы каждый индивид испытывал потребность именно в тех вещах, которые «предусмотрительно» предлагает рынок.

Обратите свой взор на «моду», предполагающую причащение каждого индивида к сотовой связи, присмотритесь к тому, как заботливо государство стремится привести в гармоническое соответствие наши предполагаемые желания (во входящих и выходящих сообщениях) и предложение на соответствующем рынке. Посмотрите на «корзину потребления» представителя среднего класса (в прошлом советского мещанина, простого обывателя). Дело в том, что данная «корзина» (как набор вещей) суть способ, посредством которого обыватель переопределяется как обыватель, т. е. задается как определенная индивидуальная величина с помощью дифференцированной игры знаков.

Данное утверждение вовсе не равнозначно подслеповатому намеку на «вещизм» обывателя (современное потребление предполагает совершенно «альтруистический» отказ от удовольствий в пользу потребления как такового, социализации как таковой). Оно не равно утверждению, что вещи как знаки продуцируют театр группового либо индивидуального престижа (хотя внешне представляется, что так и есть). Речь идет о том, что система вещей представляет собой практически безальтернативный способ включения индивида в группу (в сферу группового потребления/производства). Сегодня мы общаемся не потому, что «у нас имеется что-то общее», но потому, что у нас совпадают зоны потребления (определенные книги, фильмы, кафе и пр.). Более того, именно зона наших жестко структурированных желаний становится подлинным институтом социальной коммуникации. Именно поэтому сегодня власть все больше рассуждает не о перспективах и стратегиях, но о потребностях и способах их удовлетворения (зарплата в 250 у. е., сотовая связь для колхозников и пр.).

Присмотритесь к белорусскому обывателю. Вот он просматривает специализированные журналы (структурирующие его потребности), вот он приобретает товары, отбывая своеобычную трудовую повинность, вот он стремится работать дальше, поскольку ряд потребностей перемещается в измерение «отложенных потребностей». «Мода» регулирует этот циклический процесс: удовлетворенные потребности должны быть переформатированы в соответствии с циклами воспроизводства/репотребления.

У многих из нас есть фотоальбомы — своеобразные отчеты о наших социальных «достижениях». Бесчисленные множества «мыльных» фотографий изображают нас — в таких-то странах, в таких-то одеждах, в таком-то окружении на «отдыхе потребления». Это одна из форм отчетности истории нашей социализации, фиктивного продвижения в направлении предполагаемого верха социальной пирамиды (глянцевые журналы для обывателя рекламируют не образ жизни самого обывателя, но его псевдобогов — скажем, кинозвезд, которые согласны разыгрывать эту комедию взамен на более «продвинутую» систему потребления для них самих).

С другой стороны, можно попробовать вообразить себя приверженцем дендизма (понятым на свой лад). Если вы полагаете, что сфера предложения способна в данный конкретный момент обеспечить любой придуманный вами modus vivendi определенным набором вещей, то вы глубоко заблуждаетесь. Рынок предлагает либо «модное», либо «респектабельное» (нередко именуемое «классикой»), но осторожно относится к новациям и подлинной экстравагантности. Как показывает личный опыт автора данного рассуждения, даже индпошив, вотчина индивидуального вкуса и фантазии, жестко сопротивляется новации и новизне. Индивидуальный пошив давно приноровился к матрице жестко программируемой новизны, т. е. новизны без отклонений.

Новизна подобного типа все более становится «непотребляемой» и, следовательно, «немодной», поскольку разрушает код предустановленной гармонии между сферой производства товаров-знаков и сферой использования товаров с точки зрения их знаковой функции. Короче говоря, мода была уделом наших бабушек. Нам же выпадает две возможности — социализироваться по канону определенной модели (например, косить под 70-е), либо — с сомнительным успехом уклоняться от тиранических распоряжений инстанции, именующей себя модой.

* * *

Если исходить из того, что макроуровень власти в известном отношении коррелятивен ее различным микроуровням (микрофизике власти, реализуемой на уровне отдельно взятой жизни), то схема сопряжения «моды» и «немоды» может рассматриваться в качестве «аналоговой» для политики, где «новации» должны быть поставлены на службу Традиции и Ритуалу. Суть подобной политики сводится к блокировке новаций, к исключению случайности из календарного оборота «политических дел», причем между первой и вторым должна наличествовать своего рода предустановленная гармония.

Для того чтобы в белорусской перспективе оценить, например, церемонию вручения Оскаров, категория «события» должна быть присвоена не конкретным фильмам, привлекшим внимание аудитории, но именно самой церемонии, призванной интегрировать «необычные» события в символическую вселенную привычного и дозволенного.

Достоинство подобного календарного фатализма состоит преимущественно в том, что, с одной стороны, он натаскивает граждан «олимпийской» Деревни на воздержание от непредсказуемых новаций, а с другой стороны, дарит самоутешением: можно ничего не делать, поскольку все предрешено, а все мы и без того достаточно хороши, чтобы совершенствоваться.

В соответствии с подобной «олимпийской» логикой, можно быть самыми современными (и «модными»), не предпринимая никаких действий: наш час близок, ибо наша судьба связана с движением планет. Примерно так рассуждает директор Белорусского научно-исследовательского центра электронной документации Вячеслав Носевич в интервью, недавно опубликованном на сайте NMN: мы не только самые независимые, но и самые современные. Более того, у Беларуси есть «исторический» шанс присоединить к себе Украину и Россию, и в таком качестве стать одним из глобальных центров силы (вполне четко выраженная мечта белорусской бюрократии).

Собеседница Носевича не спрашивает о том, каким именно образом Александр Лукашенко намерен реализовать свой план глобального лидерства. Быть может, силой оружия, коль скоро г-н Носевич ссылается на пример Александра Македонского. Или, быть может, силой каких-то невиданных ранее идей? Чем намерена поразить мир белорусская деревня?

Ответ, пожалуй, можно отыскать в официозных СМИ. У Беларуси нет особой необходимости расходовать ресурсы — людские, финансовые и пр. Дело в том, что мир, доверившись Случайности, поставив на линейное развитие, постепенно впадает в хаос. В какой-то момент он станет настолько хаотичным, что все немедленно согласятся на воспроизводство порядка под эгидой Беларуси. Это все потому, что именно Беларусь остается едва ли не единственным островком стабильности в мире. Именно в Беларуси реализована гармония цикла, в полном объеме копирующая платонический порядок космоса.