В салоне Гутен морген скидки на коллекцию французской сантехники Санремо.
Рекламный слоган
Лет пять назад мне довелось писать про «пышный закат» балетной империи Валентина Елизарьева, поставившего «Жар-птицу» Стравинского на сцене Национального Большого театра оперы и балета (вернее, опера с балетом к тому времени уже разделились, но сцена по-прежнему оставалась единой). Вот уж не думала, что придется еще раз побывать на балетном спектакле «после заката». Однако обстоятельства сложились так, что noblesse oblige — в качестве сопровождающей иностранных гостей я вынуждена была переступить порог Большого театра еще раз. Когда я увидела солистку — в прошлом холодную утонченную красавицу, блестящую исполнительницу партии Одетты–Одиллии, я не поверила своим глазам: она была толста и неповоротлива. На ее попытки оторваться от сцены и воспарить было больно смотреть. Анастасия Волочкова за меньшие прегрешения была изгнана из труппы другого Большого театра. А у нас — эка невидаль: толстая балерина — и танцует! Как вы думаете, сколько может существовать такая труппа?
Мне на ум пришла другая ситуация и, как говорится, из другой оперы (но не будем забывать, что и оперные, и балетные спектакли идут на одной сцене). Буквально через год после выборов первого белорусского президента, когда последний делал еще только первые шаги по приведению политического пространства в соответствие со своими представлениями, начав с закрытия аналитической программы «Проспект» П. Шеремета, с азартом и задором я, в числе прочих таких же журналистов, писала, что вот, мол, «хроника пикирующего бомбардировщика», «чем хуже, тем лучше», еще немного — и весь этот кошмар останется в прошлом. Прошло десять лет. И снова звучит лейтмотивом: ну вот еще пару недель, ну восемь, максимум несколько месяцев… А собственно говоря, каковы основания? Разумные политики и экономисты говорят: так жить нельзя. Нельзя столько времени манипулировать цифрами, дурить голову людям — и ничего не делать в смысле перехода к рынку и демократии, то есть к несомненно лучшему будущему. Но ведь живем и даже обнаруживаем тенденцию к росту.
Кто может с точностью ответить на вопрос, сколько люди будут ходить на балет, где танцуют толстые балерины, а у танцовщиков не разгибаются ноги в коленях? Я сидела, вжавшись в кресло, и пылала от смущения. Оказалось, все не так страшно. Те же иностранные гости мне кое-что прояснили. Один из них никогда раньше не видел балетных спектаклей, и он недоумевал, что меня не устраивает? «Я согласен, балерина несколько тяжеловата. Но все остальное великолепно», — иностранец был из Италии, поэтому на эпитеты не скупился. Второй итальянец, у которого был опыт посещения балета в Лондоне, дипломатично помалкивал. Как я ни старалась выжать из него парочку впечатлений, он лишь неопределенно покачивал головой. Что же получается? У нас есть Большой театр — здание внушительных размеров, вместительный зал и огромная сцена; есть симфонический оркестр, шикарные декорации, яркие костюмы. Балетную труппу возглавляет человек, которому посвящают книги, теле- и радиопередачи, составляют красочные альбомы, пишут дифирамбы в прессе, снимают фильмы. И постепенно главный балетмейстер укрепляется в мысли, что если он и не гениальный, то, по меньшей мере, выдающийся и единственный в данном театре. А балета нет. «Почему нет? — спросите вы. — Ведь вот он, театр, люди ходят туда и даже аплодируют». «Подозрительно часто», — отвечу я.
Если бы зрители были действительно захвачены происходящим на сцене, они не стали бы постоянно отвлекаться на аплодисменты. Они отложили бы их на финальную овацию. А так — возникает чувство, что любое более-менее удачно выполненное па вызывает ответную благодарность. Кто же эти люди, недоумевала я весь спектакль? Допустим, те, кто не знает или уже не помнит, что может быть другой балет; те, кто в силу полученного воспитания пытается приобщить к искусству своих детей; различного рода приезжие и иностранные гости; еще такие, как я, случайные посетители, втайне все же надеющиеся: а вдруг там что-то изменилось?
Так же и с политикой. Есть некоторый контекст (европейский), предполагающий существование независимых национальных государств. Есть некоторое государство, конституция, президент, парламент и даже оппозиция. Все нормально, все как у всех. Но почему же воротят нос наши интеллектуалы и бьют тревогу представители оппозиции?
Философ Мераб Мамардашвили, рассуждая на тему разрушения основ цивилизации, выделяет для анализа две ситуации: описуемые, или нормальные, и неописуемые, или «ситуации со странностями». Эти два типа ситуаций родственны или зеркально взаимоотобразимы, в том числе и потому, что все в них происходящее может выражаться одним и тем же языком, то есть одним и тем же составом и синтаксисом предметных номинаций (наименований) и знаковых обозначений. В нормальной ситуации происходит соотнесение предметов и их наименований за счет существования особых «интеллигибельных» (Кант) объектов и мыслящих субъектов, то есть «человеков», способных сказать: «я мыслю, я существую, я могу» (Картезий). Не кто-то там, со стороны, из «мирового окружения», а «я», обнаруживающий себя в данной точке пространства и времени как существо мыслящее. Если акты совместимости («первовместимости») не происходят, то мы попадаем в ситуацию неопределенности, или абсурда (Кафка).
Такие ситуации инородны собственному языку и не обладают человеческой соизмеримостью — как если бы недоразвитое «тело» одной природы выражало себя через иноприродную «голову». Такие ситуации похожи на дурной сон, в котором любая попытка осмысленного поведения, действования, «любой поиск истинности походил бы своей бессмысленностью на поиск уборной». Кафкианский человек подобен «зомби». Сказали ему: «Вот театр. Там ты увидишь балет». Или: «Вот избирательный участок. Иди, голосуй». И, пожалуйста, спокойно приглашайте международных наблюдателей.
Можно любить или ненавидеть критиков, можно не пускать их на свои спектакли и обвинять в непрофессионализме. Но именно критики отвечают за то, чтобы отличать балет как искусство от произвольных передвижений по сцене под музыку. Именно они, в отличие от зрителей, имеют представление о таких интеллигибельных «предметах», как искусство, вкус, мера, форма, содержание, выразительные средства и пр. Они знают и могут соотнести те движения, которые наблюдают, с таким предметом, как «балет» (речь в данном случае идет о позиции критика). Уже много лет существует мнимая, на мой взгляд, проблема закрытия Большого театра (на реконструкцию). Нет никакой проблемы: театр закрыть без всякого сожаления (иначе у зрителя окончательно испортится вкус), труппу разогнать или отправить на курсы повышения квалификации, г-на Елизарьева, наконец, с почестями проводить на пенсию. О нем можно не беспокоиться. Беларусь, конечно, не Россия, но и у нас городов хватает, где Елизарьев сможет ставить свои балеты (отдавая должное этому балетмейстеру, следует признать, что у него есть действительно достойные и талантливые постановки, относящиеся к временам его советской молодости). К тому же есть хореографическое училище — школа, которая хранит балет, вернее, его техническую составляющую.
За будущее балета можно, в принципе, не беспокоиться. А вот где, скажите, то место, в котором воспитывают, взращивают «политических субъектов», «политическое мышление», позволяющее ориентироваться в современной политической ситуации? Где соотносятся «предметы», такие как государство, право, рынок, свобода, демократия и пр., с их обозначениями в конкретной точке времени и пространства? И кто их соотносит, каждый раз сверяясь с правильностью следования процедуре?
Если люди, которые именуют себя политологами или экспертами, говорят (пишут), что у нас только один политик — Александр Лукашенко, то большинство склонно им верить. Такие у нас эксперты — и такой у нас президент. Отнюдь не случайный человек, а плоть от плоти своего «государства»: без роду, без племени, воспитанный советской властью (как и Беларусь, «слепленная» большевиками в 1918 г.), из крестьян, благодаря стечению обстоятельств выбившийся в люди, с двумя высшими образованиями, но обходящийся «своим умом»… Во всех своих «политических» проявлениях А. Лукашенко транслирует себя и свое понимание той или иной ситуации, которое, в свою очередь, тоже не произвольно, а задано определенным габитусом (я бы не стала употреблять слово «логика»).
Статный, видный, не лишенный привлекательности, наш президент тоже грешит кардинальными противоречиями, не позволяющими ему продвигаться вперед в осуществлении планов по «осчастливливанию» любимого народа. Как можно быть «оплотом духовности», практически в одиночку противостоять продвижению НАТО на Восток, «всеми фибрами души» ненавидеть Америку за ее «консумистскую» сущность и двойные стандарты — и одновременно обещать довести зарплату своих подданных до 250 тех самых американских долларов? У нас что, своих денег нет? Национальная валюта ни в грош не ставится чиновниками, рассуждающими о долларовых эквивалентах с экранов телевизоров вслед за президентом, людьми, которые должны блюсти экономические интересы государства и, в частности, укреплять эту самую национальную валюту.
И тогда возникает следующий вопрос: а есть ли у нас государство? Не торопитесь с ответом. Беларусь — это либо новое независимое государство, либо квазисоветская республика, подчиняющаяся виртуальному союзному центру, находящемуся в голове у президента? Вроде бы мы имеем дело со вторым вариантом. Тогда зачем идти на референдум: пусть себе Лукашенко сам себя назначает от имени союзного центра наместником одной из западных провинций, в которой, вдобавок, дают долларовые зарплаты. Зачем с маниакальным упорством лепить демократический фасад к брежневским постройкам?
Я думаю, что, несмотря на свою глубоко национальную оригинальность, белорусский президент все же воспитан в советских традициях — «быть как все», «не выделяться». А поскольку в мире ныне модно щеголять в демократических одежках, негоже и нам отставать. К тому же, разве существует единое определение демократии? Вот Лукашенко и объясняет, как умеет, для внутреннего, в основном, потребления. Иными словами, его «габитус» определяется законом удвоения символического порядка. Независимость и соучастие в союзном государстве — это, по сути дела, два названия одного и того же феномена. То же касается выборов/назначений, демократии/авторитаризма, оппозиции/агентов влияния и пр. В конечном счете — оперы и балета.
Для изменения ситуации необходимо и, возможно, достаточно начать называть вещи своими именами, избегая шизофренического расщепления, когда любая разумно осмысленная деятельность не осуществима. Если «оппозиция» высказывает сожаление по поводу того, что мировое сообщество оказывает слабое давление на режим (иначе с ним никак не справиться), то это означает, что у нас нет оппозиции как субъекта политики. В таком случае трудно не согласиться с Я. Полесским («Единый кандидат. Хотите об этом поговорить?»), указывающим на пустующее место альтернативы.
Это только в сказках так бывает, что неискушенному отроку достаточно воскликнуть по поводу одежды голого короля — и все разрешится наилучшим образом. А в нашей реальности толстая балерина каждый вечер выходит на сцену и пытается выкрутить 32 фуэте. Пока находятся зрители, готовые ей аплодировать.