Недавно мне довелось рассуждать о том, что проблема «единого кандидата» суть способ, помогающий избежать постановки фундаментальной проблемы, связанной с отсутствием условий, в которых этот кандидат мог бы действовать как кандидат. То есть законно. Иными словами, дело не в отсутствии единого оппозиционного лица, а в отсутствии политического поля, в очерченных пределах которого можно было бы играть против лица, не являющегося альтернативным. Из сказанного, однако, не следует, что единого кандидата быть не должно, что его не нужно искать и что проблема этого поиска не является насущной проблемой оппозиционного лагеря. Скорее, напротив: коль скоро в силу сложившихся обстоятельств многие нуждаются в «персонификации альтернативы», то пусть она будет персонифицирована.

Здесь, однако, важен угол постановки проблемы: роль единого оппозиционного кандидата вовсе не должна быть той, на которую его пытается натаскать соответствующий дискурс. Единое альтернативное лицо (предположим, оно уже появилось) не должно заучивать речевые формулы бедняги Пьеро, которому предстоит быть битым в незадачливом боевике (класса «B») Карабаса Барабаса. Короче, единый кандидат необходим не для того, чтобы очередной раз «доказать» «бессилие оппозиции» в ситуации как бы выборов. Он необходим прежде всего для того, чтобы у людей появилась вера в то, что альтернатива имеется и что эту альтернативу воплощает конкретный человек. Именно эта вера является фундаментальным основанием «объективного» стечения обстоятельств, которого в противном случае не возникнет никогда (ибо такое стечение обстоятельств всегда является предельно случайным).

Важно помнить о том, что Случай (the Event, в терминологии А. Бадье) никогда не приходит на помощь к тем, кто его не ожидает, кто не готовится к его внезапному прибытию и рассчитывает на «объективную» расстановку политических вещей и «объективный» ход исторических событий — словом, на то, что угадает момент, когда Случай прибудет (когда «как следует» подготовится).

***

Карма белорусской политики суть результат взаимодействия контрнаправленных сил как ожиданий. Например, мы ожидаем, что лу-публика со временем вымрет, и тогда нарисуется возможность для проведения демократических преобразований. Но, с другой стороны, электорат (вымирающий и вечно возрождающийся) надеется, что оппозиция начнет заниматься своей прямой работой — менять власть. Оппозиция, в свой черед, ожидает, что у народа лопнет терпение, что он — широкими массами — двинется на улицы и что это уличное движение можно будет возглавить и озаглавить.

В результате формируется диспозиция всеобщего трансферта, переноса: все условные игроки (нельзя жить в обществе и не играть в политику хотя бы и воздерживаясь от игры) делегируют право действовать другим игрокам, оставляя за собой право присваивать символические плоды предвосхищаемых деяний. Трансферт — это специфическая «хитрость сознания»: я как бы принимаю участие в игре (поскольку вижу других игроков) и, следовательно, рассчитываю на символический приз (демократия, свобода, конкуренция, низкие налоги, высокий уровень жизни и пр.), но «один» играть не намерен. «Застывшее время» — емкий образ для отображения ситуации, при которой одни ожидают, что другие перестанут ожидать и перейдут к активным действиям, в то время как другие ожидают того же самого со стороны первых.

Данная игра, которую следовало бы именовать «кто кого переждет», носит куда более тотальный характер, нежели может показаться на первый взгляд, и охватывает не только пару «оппозиция»/«сердитые люди», но и пару «власть»/«очарованные люди», а также внешних наблюдателей, которые, будучи втянуты в игру, уже не способны освободиться от завороженности вопросом «когда же белорусы устанут ждать?». Нужно ли говорить о том, что встречный вопрос адресуется также и наблюдателям — Путину, Бушу, ЕС и т. д.?

Важным аспектом этой всеобщей выжидательной структуры является ее неизбежный эффект — эффект задержки. На сей раз речь идет не о субъективном делегировании мандата на действие (кому-то, кто, мной не являясь, должен действовать от моего имени), но о том, что образ «остановившегося времени» — это способ, посредством которого субъект, втянутый в это игровое поле бездействия, только и способен видеть и понимать «объективный» ход вещей и дел. Время, разумеется, остановилось не вообще, но лишь в пределах данного символического порядка, поскольку субъект, выжидая, наблюдает не за ситуацией как таковой, но за выжидающими и рассматривает их выжидание как «объективное» свойство самой ситуации. За пределами данного порядка, конечно, все меняется. Уже нет союзного государства, уже не существует политической ситуации, скажем, 2001 г., но, с другой стороны, оппозиция и сочувствующие рассуждают так, как если бы за ними оставалось право участия в предвыборной кампании 2005 или 2006 гг. (неважно, когда именно).

Если исходить из расстановки политических сил, то более или менее понятно, что начиная с 1995 г. оппозиция не располагала никакими возможностями для победы в политическом состязании по той простой причине, что не было самого состязания. Здесь в самом деле что-то оставалось неизменным: власть постоянно использовала тот или иной набор средств для достижения абсолютного преимущества.

Хотелось сказать: по мере падения процента поддержки, но, скорее, следовало бы: по мере становления политического режима эти средства ужесточались — параллельно с измельчанием политической законности режима и, как следствие, падением доверия масс (но не наоборот). В том-то и состоит содержательный аспект изменений. Пожалуй, главная новация уходящего политического сезона состоит в том, что власть уже фактически не беспокоится по поводу «процента поддержки», резонно полагая, что в условиях «вертикализированной» медиаполитической системы может формировать общественное мнение, не соприкасаясь с ним непосредственно. Можно расставить избирательные кабинки по всей планете, можно привлечь к ним всеобщее внимание, но окончательный аргумент важно иметь в собственном кармане. Принципиальный обман состоит вовсе не в махинациях «на местах» (эти места используются для отвлечения внимания), но в радикальном волюнтаризме центра, подбивающего баланс. Что изменилось бы, если ЦИК, положим, объявил бы цифру 88% или 99%? Кто и каким образом может это проверить? И то ли еще будет.

Словом, когда никто не меняется, но что-то меняется, то речь, конечно, идет о всеобщей деградации — элит, контрэлит, колеблющихся, уверенных, сочувствующих. Речь о деградации политического дискурса. Попытайтесь взглянуть на белорусскую аналитику непредвзято: волосы дыбом.

Вернемся к нашей игре. Очарованность ожиданием — результат специфического «гневного» наслаждения, который получает каждый из ее соучастников (в пределах данной игры зрители также являются игроками). Мне доводилось беседовать с людьми, которые не голосовали на выборах/референдуме, полагая, что оппозиция «все равно проиграет». Здесь можно констатировать наслаждение, переживаемое на субъективном уровне, как минимум в трех сопряженных формах: а.) наслаждение собственной способностью предвидения (я же говорил, что оппозиция проиграет); б.) наслаждение раздражением (субъект, которому я делегирую право принести мне победу, не принес ее); в.) наслаждение, связанное с символическим наказанием (я и впредь не буду участвовать в игре на стороне проигравших). Важно увидеть, что результат проигрыша оппозиции — это не стечение «объективных» игровых обстоятельств, но во многом — эффект своеобразного молчаливого сговора агентов и контрагентов, вовсе не желающих выступать в качестве агентуры (кого-то или чего-то).

Специфика наслаждения подобного рода состоит в максимизации «прибавочного удовольствия», извлекаемого от собственной символической власти в обстоятельствах, которые предположительно не поддаются улучшению. «Маленький человек» из народа получает удовольствие не за счет собственного бездействия как такового, но за счет того, что белорусский президент «зато» самый честный в мире, белорусская армия «зато» самая бесстрашная, а белорусские студенты «зато» самые умные (например). Вообразить себя кем-то другим — наиболее легкий способ обрести могущество. Оппозиционные политики и сочувствующие им интеллектуалы также черпают удовольствие из неиссякаемых источников — из своей экстравагантной непонятости (которая выше понимания «маленького человека») и своих притязаний на значимость у сочувствующих масс (фикция духовного лидерства). Равным образом президент — из своей предполагаемой популярности (у народа) и своей непонятости и непризнанности (у Запада). При этом он, разумеется, делегирует свое право действовать всем агентам игрового пространства.

Например, он всерьез полагает, что «Акт о демократии» — результат усилий белорусской оппозиции (сам он не при чем); и коль скоро так, то она же (оппозиция) должна исправить положение от его имени: «Они всегда портили наши отношения с западным миром и пусть теперь покажут, могут ли они исправить принятые акты безответственности и недопустимого отношения к Беларуси», — заявляет Лукашенко во время своего последнего выступления в Овальном зале. Отметим, что здесь работает все та же схема: право действия делегируется контрагенту, право присвоения символических плодов данного действия оставляется за собой. Эта схема позволяет переживать наслаждение своей значимостью, не прилагая ровным счетом никаких усилий к тому, чтобы ситуация изменилась. Более того, подобное наслаждение только и возможно в обстоятельствах «остановившегося времени».

Наслаждение ожиданием некоторым образом превосходит непосредственное наслаждение — именно этот феномен объясняет фиксацию идеологической формы, в рамках которой ожидание «коммунизма» лучше самого коммунизма. Ожидание праздника в некотором смысле лучше самого праздника по той причине, что предполагает момент прибавочного наслаждения. Как показывает Маркс, сходная схема лежит в основе социального порядка, построенного на капитализации стоимости: мы не тратим деньги сразу, по факту их получения, но капитализируем, откладывая момент окончательного наслаждения. Причем, предполагаемое удовольствие тем острее, чем «решительнее» мы его откладываем на будущее. Таким же образом белорусские власти откладывают момент наслаждения приватизацией, втуне полагая, что ценность «законсервированных» предприятий от этого возрастает сообразно с возрастанием желаний агентов, предположительно участвующих в приватизации.

Таким образом, не вполне очевидным (для субъекта) аспектом его как бы выжидания является то, что в действительности никаких действий со стороны «уполномоченных лиц» он не ждет. Оно попросту наслаждается своей выжидательной позицией, которая в известном смысле приносит больше дивидендов, нежели реальное действие (неважно, кем совершаемое).

Фактор «как бы» (или «как если бы») — это не воображаемый, но реальный модус ситуации. «Умом» мы знаем, что выжидать бессмысленно, что все эти надежды на манну небесную ни к чему не ведут, но действуем так, как если бы благоприятные ситуации порождались этими надеждами. Таким же образом многие государственные чиновники знают, что изоляционизм вреден и бесперспективен, но думают и действуют так, как если бы действительно верили в нечто противоположное. Следовательно, они верят именно в нечто противоположное.

В связи с этим следовало бы вспомнить о том, что средневековые схоласты позволяли себе непристойные шутки о Боге именно тогда, когда его символическая власть была наиболее прочна, а их вера в собственную веру в Него незыблема. О Боге прекращают шутить и злословить (т.е. «знать», что он не всемогущ и не всесилен) лишь тогда, когда имеет место констатируемая Ницше «смерть Бога». Уже по этой причине следовало бы со всей серьезностью отнестись к нашей ситуации. Она не столь смешна, как часто представляется. В основе нашей ситуации лежит интерсубъективная сеть верований, разделяемых элитой, контрэлитой, и в особенности теми, кто высокомерно полагает, что выше этого противостояния.

***

Немецкая «Sueddeutsche Zeitung» публикует статью «Деспот и мечтатель» (см. перевод на Inosmi.ru), в которой разъясняются стратегические планы лидера ОГП Анатолия Лебедько. Позволим себе цитату: «ход мыслей Лебедько несколько причудлив: Владимир Путин уже сыт эксцентричным Лукашенко и поэтому он поддержит другого кандидата, полагает он. Правда, это будет не человек демократических взглядов, а бесцветный аппаратчик. „Россия позаботится, чтобы на выборах действовали новые правила игры, и это будет для нас новым шансом“, — предсказывает Лебедько».

Сложно сказать, в какой мере данные рассуждения можно приписать именно Анатолию Лебедько, однако в них содержится нечто принципиально истинное — в том смысле, что эти рассуждения представляют собой концентрированный сгусток верований (и соответственно ожиданий) оппозиции. Остановимся на них подробнее.

Во-первых, очевидно, что оппозиционные лидеры практикуют принципиальное воздержание от действий. Право действовать делегируется Путину. Именно он должен «позаботиться, чтобы на выборах действовали новые правила игры». Каким образом? Неважно. Важно лишь то, что отвечать за эти правила должен именно Путин. «Путин» — это новое обозначение агента, которому мандат на «решительное действие» делегировался и ранее. Может показаться, что к России оппозиция начала присматриваться после начала демонтажа интеграционной идеологии, после череды газовых конфликтов. Вовсе нет: достаточно вспомнить о надеждах, которые возлагали в 1996 г. «неофициозные» парламентские фракции ВС XIII созыва на участие Кремля в белорусских внутриполитических разборках.

Во-вторых, Россия никогда не являлась единственным предполагаемым агентом (действия). Ее альтер-эго — это, конечно, США и ЕС (вовсе не случайно А. Лебедько рассказывает о своих планах немецкому изданию, адресуя свое послание в область западной политической рефлексии). Наконец, «население», контрагент России и Запада, замыкает треугольник «лиц», предположительно действующих. Если население не желает приступать к активным действиям, если оно желает «обманываться» и далее, то действовать должны Россия и/или Запад. Либо наоборот. В конечном счете оппозиционные политики не ожидают активности ни от первых, ни от вторых, но наличие самого треугольника позволяет осуществлять воспроизводство ожиданий, словно перебегающих от одного угла к другому.

Следовало бы адекватно интерпретировать рассуждения партийных активистов. Отсылки к «протестному электорату», России либо к Западу означают лишь то, что эти активисты не намерены в полной мере работать ни с первым, ни со вторыми. Максимум, что они «могут» себе позволить, — это серия намеков, адресованных агентам, предположительно действующим и предположительно понимающим.

В-третьих, сложившаяся игровая диспозиция позволяет оппозиции наслаждаться положением своеобразного диспетчера, реализующего свою «незыблемую» власть посредством простого переключения внимания с внутренних (народ) на внешних (Россия, Запад) агентов. Это единственная «гарантированная» форма власти, ибо ни в какую иную власть оппозиция не верит. Отметим, что источник прямо декларирует мысль о том, что конкретно Лукашенко оппозиция противостоять не намерена. На деле оппозиция противостоит некой фиктивной, предельно мифической фигуре — «бесцветному аппаратчику», у которого легко, по всей видимости, отнимет власть. Или даже так: который сам предложит ей власть. Бесперебойная работа механизма воздержания от политической инициативы возможна лишь тогда, когда этот механизм способен работать даже в вакууме абсурда: завоюйте мне власть и, быть может, я ей воспользуюсь.

Наконец, в-четвертых: не вполне очевидным аспектом «планов Лебедько» выступает миф о харизме — быть может, наиболее фундаментальное верование белорусского политического дискурса. Почему оппозиция не намерена противостоять непосредственно Александру Лукашенко? Потому что он является обладателем некоей тайной силы, чего-то большего, нежели сам Лукашенко, — неким прибавочным продуктом. Лукашенко — это всегда «Лукашенко плюс». Употребление формулы «бесцветный аппаратчик» суть принципиальное свидетельство того, что Лукашенко «не бесцветен», что он располагает харизматическим приращением, образуемым за счет вычитания «аппаратчика» из «Лукашенко». Это и есть презумпция харизмы. Таким образом, с точки зрения оппозиции, получается, что Лукашенко регулярно выигрывает референдумы вовсе не за счет использования пресловутого административного ресурса, но за счет какой-то мистической силы, за счет харизмы.

Итак, мы констатируем наличие веры, характерной отнюдь не только для оппозиции. Все мы «знаем», что победы Лукашенко являются фиктивными («пирровыми») в том смысле, что обеспечиваются за счет серии подлогов и принуждений (за счет административного ресурса), но рассуждаем и поступаем так, как если бы верили в наличие его «загадки» его власти. Наше «знание» получает статус наступательных полемических приемов, рекламных слоганов (которым мы на деле не верим, но используем, чтобы убедить своих агентов и контрагентов), наша вера (в харизму) обретает прописку в «реальном», «объективном» положении вещей, т. е. становится неотличимой от них. Именно данная вера заставляет нас воздерживаться от действий, принуждает использовать различные перефразировки постулата «на все воля Господня» (на все воля харизмы) в качестве основы своего праксиса (как политического бездействия).

Высказывания коллективного Лебедько можно было бы приписать коллективному Зюганову образца 2000 г. Вообразите себе, как последний рассуждает о том, что отнимет власть в предвыборном поединке — нет, не у «харизматического» Ельцина, но у «бесцветного» аппаратчика Путина. Давайте еще раз переживем этот исторический перелом, давайте еще раз пронаблюдаем, как «бесцветный» аппаратчик первоначально становится «серым», затем «загадочным» — и, наконец, радикально «харизматичным», причем превосходящим в данном отношении своего предтечу.

Иллюзия харизматической власти создается за счет того, что пустота вопроса начинает действовать «от имени» собственного ответа. Что конкретно позволило «бесцветному» Путину вознестись на вершину политического олимпа? Что в нем особенного? В чем его загадка? И вот мы видим, как эта загадка начинает функционировать в качестве «серости», затем в качестве собственно «загадочности» и, наконец, в качестве мистического набора качеств, приписываемых их носителю. Так возникает харизматическая «надбавка» Путина — то, что, не являясь Путиным по существу, вместе с тем является его «дельтой», загадочным приращением, обеспечивающим в конечном итоге рождение «Путина с плюсом».

Что находится по ту сторону очевидности политического тела, чистого фетиша? Наше предположение о наличии у него «подлинной» тайны. Эту тайну следовало бы приписать нашим ожиданиям, а не мифическим качествам политического лидера: именно мы «делегируем» ему наши ожидания, именно мы приписываем ему те ценности, которыми хотели бы обладать, а в конечном счете и само «свойство» обладания чем угодно. Уже на уровне этого рассуждения можно уяснить, что эффект харизматической власти состоит в том, что наши желания преобразуются в способность политического лидера их удовлетворить (либо не удовлетворить). Феномен политического идолопоклонства, согласно Бурдье, в том и состоит, что «та или иная ценность — чистое порождение нашего сознания — переходит к политическому лидеру и превращается в его „объективное“ свойство».

Таким образом, харизма как некий набор качеств политического лидера есть иллюзия, возникающая в результате переадресовки символического значения пустого структурного места (в свой черед, являющегося результатом «немого сговора» народа с самим собой) конкретному политическому телу-фетишу. Именно место красит человека, а не наоборот; в связи с этим следовало бы иметь в виду, что известное высказывание «не место красит человека» употребляется нами в строго определенных случаях — когда, например, человек с «хорошего» места переходит на нижестоящую ступень, словно облагораживая последнюю «харизматическим» весом первого. Но, с другой стороны, именно иллюзия харизмы обеспечивает воспроизводство социального порядка, в основе которого лежит соответствующая вера.

Власть, которую олицетворяет фигура Лукашенко, формируется и реализуется далеко не на уровне ее самой, но на бесчисленном множестве ее «бытовых» микроуровней. Достаточно присмотреться к специфике реализации в наших условиях власти взрослых над детьми, мужчин над женщинами, учителей над учениками, начальников над починенными, продавцов над покупателями — и нам многое станет ясно. Присмотритесь к собственным патерналистским склонностям. Стоит ли на фоне всего этого деланно удивляться «феномену Лукашенко», а в конечном итоге — процессу повальной «харизмитизации» политики? Микрофизика власти оказывается в известном отношении коррелятивна ее макроструктуре.

И сколь бы точно ни были скопированы демократические институты с их западных образцов, наши верования и убеждения, наш праксис делают свое черное дело; в итоге получается все та же строгая иерархия с папой во главе (харизмократия или, если угодно, папакратия). Почти как в известном постсоветском анекдоте: сколько ни пробовали делать утюги — все равно получается автомат Калашникова.

Следовало бы настоять: пресловутую разгадку харизмы Александра Лукашенко надо бы искать не в нем, а в типовых убеждениях, которые разделяют многие из нас. За разгадкой этой тайны надлежит обратиться не к фигуре президента, но к установкам Анатолия Лебедько или других партийных лидеров, полагающих, что составной частью харизмы предполагаемого единого кандидата должны быть какие-то конкретные качества или способности (способность договариваться с Западом или Востоком, способность нравиться женщинами т. д.).

***

Не стоит надеяться на немедленный демонтаж аппарата верований, на то, что — вслед за Максом Вебером — мы скопом расколдуем мифическую реальность харизматического лидерства. Скорее, сам Вебер будет понят и принят в перевернутом виде (как, собственно, и происходят, когда «харизма», концептуальный компонент для расколдовывания политической реальности, превращается в опору и поддержку ее структурообразующих мифов). Следовало бы использовать свои «слабости» в качестве «силы», доверившись инерции верований. Следовало бы приступить к испытанию веры действием, что означает: не иронизировать по ее поводу, не держаться от нее на скептической дистанции, но доверяясь ее иллюзиям в полной мере. Разрушение мифа — это всегда результат чересчур серьезного к нему отношения.

Именно поэтому я считаю, что альтернативный кандидат необходим — вне и помимо всевозможных «планов» по обеспечению предвыборных условий руками Путина. Место альтернативного кандидата «харизматично» само по себе, в своей исходной, пустой версии: королю «недовольных» и «несогласных» вверяется символический мандат на то, что он представляет интересы своей, «альтернативной» епархии, ему делегируется право действовать от имени униженных и оскорбленных. Он — безусловный носитель их ожиданий. Он — безусловное альтер-эго Александра Лукашенко, но не безымянного аппаратчика, предположительно не наследующего харизму лидера (что, конечно, похоже на полную чепуху, ибо лидер всегда наследует структурное место лидера). На мой взгляд, именно введение «харизматической» альтернативы будет способствовать принципиальному сбою наличной социально-политической матрицы, ключевая программа которой предусматривает: а.) политический фетишизм и б.) связанную с ним группу переадресовок ответственности (воздержание от действий).

Договориться насчет конкретной персоны не означает выбрать самого «харизматического» из конкретного перечня кандидатов. Такое действие равнозначно бездействию, поскольку все мы знаем, что среди оппозиции нет «харизматиков» (что вполне понятно, ведь среди нее нет президентов). Прислушаемся к мнению Н. Статкевича о том, что единый кандидат должен быть «готов идти до конца». Такая готовность, тождественная готовности действовать, загадочна сама по себе и, по сути дела, означает наличие вопроса: почему кто-то готов идти до конца? Не вполне понятно, и эта «непонятность» начинает функционировать в качестве ответа на собственную вопросительную форму. А это и есть необходимая преамбула делания харизматического субъекта «из пепла и праха».

В «техническом» отношении готовность идти до конца, разумеется, равнозначна ситуации, при которой некуда отступать. Этот момент и есть суть предусловие или важнейший критерий отбора кандидата. В целом же регулятивные правила отбора можно было бы сформулировать следующим образом:

1.) Существуют уровни отбора, которые могут быть отстроены исходя из свойств и объемов символических капиталов кандидатов, которыми они располагают. Так, например, капиталы партийных лидеров не равны капиталам ставленников тех или иных структур, в которых передвижение по служебной лестнице реализуется за счет назначения «свыше» (например, легитимируется академическим сообществом). Игра, следовательно, должна осуществляться путем перемещения от уровня к уровню: если среди партийных лидеров подходящей кандидатуры нет, ее необходимо искать на уроне их заместителей, затем — на уровне представителей общественных структур и организаций и т. д.

2.) Правила игры относительно просты: чем выше исходный капитал кандидата, с которым он готов расстаться, тем выше его шансы на признание со стороны других кандидатов. Единый кандидат в известном отношении не должен располагать возможностями для отступления — тогда и только тогда можно рассчитывать на то, что он будет действовать. Так, например, в случае с партийными лидерами критерием их «профпригодности» является их отказ от места в партии. Это совершенно справедливое требование: если единый кандидат является фигурой надпартийной, то он должен осуществить разрыв с партией и ее платформой, приняв «присягу» от всех партийных лидеров, включая того, кто заступает на его место. Хорошо известно, что партийные активисты полагают, что могут возглавить объединенную оппозицию, одновременно сохранив за собой уютное место в партии. Но вряд ли кто-то станет всерьез присягать королю, не стигматизированному знаком утраты (отказ от «обычных человеческих радостей»).

И напротив, человек, обладающий определенной стигматой, специфической меткой «отказа», получает безусловное приращение в виде иллюзии харизматической власти. Он становится абсолютным монархом в терминологии Гоббса, единственным человеком, «впавшим» в «естественное состояние», т. е. состояние не обремененное моралью, той или иной политической платформой либо тем либо иным типом капитала, «не свойственного» королю. Все, чем король располагает, — это институт «единой» власти, признанный всеми приверженцами «альтернативных» образов жизни. Король есть хранитель и гарант этих образов жизни. Он — воплощенное правило игры, а не ставленник конкретной группы, хотя бы из нее и происходящий.

3.) Критерий «отказа» — передача кандидатом своих полномочий своему заместителю либо оставление их на усмотрение партии (структуры).

4.) Следует ли указать на то, что фонды единого кандидата должны пополнять все объединения и структуры, занимающиеся его выдвижением? Укажем. Пусть также будет создан счет, и пусть желающие (а они появятся) располагают возможностью вносить пожертвования.

5.) Специфической особенностью данной игры является наличие у нее финала. Единый кандидат должен быть избран — даже если им окажется «первый встречный». Если партийные лидеры отказываются совершить «отказ», соответствующее право предоставляется их заместителям, затем — лидерам общественных, хозяйственных и других структур и т. д. Важно иметь в виду, что единым кандидатом в конечном счете может стать также и нищий — если, разумеется, он готов отказаться от своего частного образа жизни в пользу образа жизни представительного.

Имеются, впрочем, определенные практические сложности, связанные с установлением данных либо подобных им правил игры, и эти сложности в чем-то сходны с теми, что по сей день препятствуют формированию правил демократической игры. Об этих сложностях и препятствиях, впрочем, следовало бы поговорить в другой раз.