Политика и философские (и — ради Бога — также и другие) изыскания, ее оформляющие, обязаны давать осязаемый результат. Хотя бы: набранные проценты на выборах не в рамках статистической погрешности, известность в не самых узких кругах, окупаемость написанных книг не только за счет беспредельного гуманизма благотворителей. «Движение — все, конечная цель — ничто» — сия мысль Э. Бернштейна вряд ли имеет право на существование для сторонников европейского выбора для Республики Беларусь в начале XXI столетия.
Тезис 1. Постмодернистская философия нужна современному белорусскому обществу точно в той же мере и степени, в какой философия как таковая потребна социуму вообще. Нужда в рефлексии над собственными культурными основаниями настигает любую нацию-этнос, достигшую определенной ступени зрелости. Без философствования на доступно-понятном всей просвещенной публике языке* нет национального выживания. Постмодернизм являет собой новый философский язык, сменяющий в глобальных масштабах язык гегелевской диалектики. Таковой язык пригоден для эффективного рационального осмысления любой общественной ситуации и постижения фундаментальных оснований любого государства в целях их совершенствования.
Главными новациями, парадигмальными значения для философского постмодернизма, позволительно полагать следующие:
— человек не обладает непосредственным доступом к «телу» реальности — безотказных инструментов для постижения универсальной истины поэтому не существует;
— реальность недоступна для людей потому, что они являют собой узников темницы их собственного языка, язык оформляет существующие лишь потенциально мысли человека еще до того, как они мыслятся, то есть произносятся «про себя», — в итоге человек не способен вполне адекватно выразить свои мысли**;
— власть над людьми имеют те из них, кто располагает возможностями (как легитимными, так и культурпровокационными) формировать язык, именно они определяют, какова «подлинная» природа действительности***.
По мысли самоосознающих свой деструктивный статус классиков постмодернизма французов Ж. Делеза и Ф. Гваттари, «философия — не просто искусство формировать, изобретать или же изготавливать концепты, ибо концепты — это не обязательно формы, находки или продукты. Философия — дисциплина, состоящая в творчестве концептов. „Творить все новые концепты — таков предмет философии“. Искусство философа сообщает существование также и умственным сущностям, а философские концепты тоже суть „sensibilia“. Согласно рассуждениям Ф. Ницше, философы должны не просто принимать данные им концепты, чтобы чистить их и наводить на них лоск; следует прежде всего самим их производить, творить, утверждать и убеждать людей ими пользоваться. До сих пор, в общем и целом, каждый доверял своим концептам, словно это волшебное приданое, полученное из столь же волшебного мира, — но такую доверчивость следует заменить недоверчивостью, и философ особенно должен не доверять именно концептам, коль скоро он не сам их сотворил».
В этом плане, например, интересно рассуждение Ж. Делеза о неизбывных истоках революций в бытии людей. Очерчивая природу революционных трансформаций как таковых, Делез констатировал, что «любое общество… представлено всеми своими законами сразу — юридическими, религиозными, политическими, экономическими, законами, регулирующими любовь и труд, деторождение и брак, рабство и свободу, жизнь и смерть. Но завоевание природы, без которого общество не может существовать, развивается постепенно — от овладения одним источником энергии или объектом труда к овладению другим. Вот почему закон обладает силой еще до того, как известен объект его приложения, и даже при том, что этот объект, возможно, никогда не будет познан. Именно такое неравновесие делает возможными революции… Их возможность определена этим».
Тезис 2. Язык философии постмодернизма делает более осуществимым эффективное и эвристическое постижение реалий посткоммунистического, посттоталитарного общества. Становится более очевидным объект приложения «деконструктивных» усилий для неравнодушных мыслителей. Философ-критик перестает заниматься поисками «черной кошки в комнате, где ее нет и никогда не было». (Это особенно актуально для Беларуси, где спешка в зачастую силовом «внедрении» «матчынай мовы» в преподавание, например, физики и высшей математики в ВУЗах оттолкнула от по сути единственной патриотической организации рубежа 1980-90-х годов — БНФ — многих здравомыслящих людей.) Оппоненты демократизации и европеизации страны «нарисовались» совершенно не оттуда, откуда их ждали. Нужнее тогда были для «нацыянальна свядомай» местной элиты грамотные психоаналитики и социальные психологи.
По мнению французского философа Ж.-Ф. Лиотара, трагедия тоталитаризма в Европе неразрывно связана с самой сутью европейского мышления, ориентированного на поиск безальтернативной истины. Такие притязания, по Лиотару, в первую очередь характерны идеологиям модернистского типа или «метанаррациям».
Ход рассуждений Лиотара в данном контексте таков. Ницше диагностировал приход нового нигилизма, подразумевающего в данном конкретном случае следующее: революционеры воображают, будто бы их оппозиция существующему социальному порядку фундирована истиной. Данная истина, выступающая в облике «революционной теории», постулирует, что современный способ производства и обусловленная им надстройка обречены вследствие боязни того, что будущее наличного настоящего идет к катастрофе. Будь то всемирная война, планетарное утверждение фашизма («утрата национального суверенитета». — А.Г.). Избежать этого можно якобы только в том случае, если человечество сумеет посредством радикально-силового решения найти путь к иному способу производства. И тут революционер, по мысли Лиотара, осознает следующее. Он полагал себя вещающим от имени истины и выражающим нравственный идеал. Революционные ожидания не сбылись. Как следствие — крах революционных ценностей, определяемых «после того» как ценности религиозные (поиск спасения людей путем отмщения всем виновным) и клерикальные (просвещенный интеллектуал выступает ныне в ипостаси доброго пастыря масс).
Кризис ценностей и идеалов Просвещения означает, с точки зрения Лиотара, отход от тотальности всеобщего и возврат к самоценности индивидуального опыта на микроуровне. «Проект современности», таким образом, ориентирован на автономию морального закона и с необходимостью обращается к метафизике И. Канта. Право на индивидуальный выбор в своей реализации приводит к практике сосуществования множества различных языков, гетерогенных «языковых игр», полное тождество которых невозможно ввиду различия их целей («денотативные», означивающие игры) и стратегий («прескриптивные», действующие языковые игры). Задачей социальной политики становится не насильственная унификация множественности в единое «коллективное тело» социума и даже не поиск универсального языка для возможности диалога между ними, но сохранение именно этой разнородности, поддержка практики различных «языковых игр». (Курсив в цитате мой. — А.Г.)
Тезис 3. Мировоззренческий и «методологический» подходы, присущие «формализованному» постмодернизму (идея Истории как романа), позволят современным отечественным патриотам (при малейшем любопытстве и способности обучаться с их стороны) прекратить «ломать копья» на предмет обладания «объективной истиной» и «подлинной правдой» национальной истории. Реальная проблема состоит в соответствующем позитивном переустройстве системы образования и просвещения РБ в целом.
Так, великий немецко-еврейский мыслитель В. Беньямин, существенно предвосхитивший саму «цельную парадигму» рефлексии постмодерна (согласно Ж. Деррида), стремился, вопреки установкам герменевтики, отделить ту или иную часть прошлого от континуума истории: «вырвать определенную биографию из эпохи, определенное произведение из творческой биографии» (тезис 17 неопубликованной при его жизни рукописи «О понятии истории»). Смысл данной процедуры определяется заинтересованностью угнетаемого класса в той или иной интерпретации прошлого: «исторически артикулировать прошедшее» не значит осознавать «как оно было на самом деле» (тезис 6; курсив мой. — А.Г.).
По убеждению Беньямина (тезис 16), «существует невозвратный образ прошлого, который угрожает исчезнуть с таким настоящим, которое не узнало себя в качестве мыслимого в нем» (тезис 5). Беньямин полагал, что, ограничивая себя установкой на выяснение того, «как оно было на самом деле», трактуя историю как замкнутое, прямолинейное, непрерывное течение событий, любая (курсив мой. — А.Г.) официальная историография выступает априорным взглядом «тех, кто победил».
С точки зрения Беньямина, история таким образом интерпретируется как непреложная «последовательность прогресса», ведущего к господству тех, кто сегодня находится у власти: «Представление о прогрессе человеческого рода в истории неотделимо от представления о ее ходе сквозь гомогенное и пустое время» (тезис 13); такая версия интерпретации прошлого неотделима от трактовки времени правящими классами (курсив мой. — А.Г.). За рамками осмысления оказывается все то, что в истории было «ошибочным»; из истории элиминируется все, что может препятствовать возникновению тотального «происшедшего на самом деле». Господствующая историография изображает «позитивную» историю великих достижений и культурных свершений.
Для Беньямина «точка зрения Страшного Суда» — это позиция тех, кто платил судьбами за чужие исторические триумфы; тех, кто необходимо и неизбежно ошибался, дабы эти триумфы смогли осуществиться; тех, кто остался «следами», анонимными пометками на полях официальной фиксации великих исторических деяний. Революция таким образом предстает перед нами как разрыв эволюционной истории — как точка, где текстура предшествующей истории, истории официально признанных победителей, обращается в ничто. Одновременно поражение революции радикально обессмысливает всю героическую борьбу предшествующих поколений: «И мертвые не уцелеют, если враг победит» (тезис 6). Революция есть созидательный акт, одновременно выступающий иным измерением фрейдовского «влечения к смерти», стирание доминирующего Текста истории, создание нового исторического Текста, в границах которого осуществится подавленное прошлое. Тем самым каждая новая точка революционных шансов «наполняет настоящим» все уже произошедшее, заново определяет множество иных, неудавшихся попыток революции.
Каждая новая революция заново ставит на кон собственное революционное прошлое, являя собой интегративную сумму некогда упущенных революционных шансов. Согласно Беньямину, каждый раз вновь и вновь осуществляется «присоединение некоторого прошлого к текстуре настоящего», метафоризация истории как особого текста: «Если мы согласимся рассматривать историю как текст, то сможем сказать о ней то же, что говорил один современный автор о литературном тексте: прошлое несет в себе образы, которые можно сравнить с образами, хранимыми на фотопластинке. Только будущее будет располагать проявителем, достаточно сильным, чтобы сделать картину ясной во всех деталях. Многие страницы Руссо или Мариво несут в себе смысл, который их современники были не в состоянии до конца расшифровать». (Курсив Беньямина. — А.Г.)
Тезис 4. Официальный чиновник посткоммунистического государства, квалифицированно содействующий компетентному исполнению его сотрудниками собственных обязанностей****, вне всякого сомнения, являет собой сильного союзника (а не попутчика!) в благороднейшем деле обретения Беларусью (как и иными схожими странами) демократического, европейского вектора развития.
В работе «Письмо и различие» гениальный француз Ж. Деррида замечает Э. Левинасу следующее: разговаривая с китайским гражданином, единственно возможным способом сделать вид, что ты владеешь китайским языком, является обратиться к этому самому гражданину по-китайски. Соответственно: дискутировать с Разумом на его языке можно только притворяясь, что ты притворяешься; целью выступает убийство тиранического разума. Если заговорщик, по Деррида, притворится, что он притворяется, — замысел удастся. Но замысел этот должен скрываться в голове, но вне языка, — никогда не будучи выговоренным. Другие планы обречены на неудачу: по мысли Деррида, «когда Левинас говорит против Гегеля, он только подтверждает Гегеля, уже его подтвердил».
В данном контексте речь идет о том, что в современных условиях приверженность диктаторским, антилиберальным методикам правления характерна в первую очередь некомпетентным элитам отсталых постсоветских государств. (Сравним полярную разнонаправленность векторов эволюции Туркмении и Эстонии.) В РБ речь может идти также лишь об определенной личной заинтересованности исполнителей. Тем не менее, в основном проблема современной Беларуси сводима к явному недостатку личного мужества у высшей бюрократии и — вновь и вновь! — к массовой некомпетентности (неспособности оценить грядущие неизбежные индивидуальные последствия собственных действий) у «образованных» в «совковом» духе людей (массовое присутствие школьных учителей в «не всегда абсолютно добросовестных» избирательных комиссиях).
Тезис 5. Освоение философского языка современной Европы (Средней и Западной) желательно вести по линии его наибольшей продвинутости. Знаток постмодернизма как стиля философского мышления сможет квалифицированно постичь ходы структурализма, аналитической философии, экзистенциализма и т. д. Тем более он будет в состоянии адекватно ре-(де-)конструировать сильные интеллектуальные ходы марксизма. Специалисты именно этого профиля и соответствующей квалификации будут в состоянии творчески преодолеть провинциальный и примитивный марксизм-ленинизм, во многом все еще задающий международный облик современного отечественного общество- и человековедения.
По мысли российского философа М. Эпштейна, «задача философии как метаязыка, описывающего и уточняющего „естественный“ язык, состоит вовсе не в „правдивом анализе языка“, но в том, чтобы сильнее „раскручивать“ свою собственную языковую игру. Основная предпосылка аналитической философии — язык как игра — содержит в себе опровержение чистого аналитизма и ставит перед философией совершенно иную, синтезирующую, конструктивную задачу: не говорить правду о языке, как и язык не говорит правду о мире, но укреплять и обновлять жизнь самого языка, раздвигать простор мыслимого и говоримого. Здесь ницшевский витализм приходит на помощь аналитически тонкому, но конструктивно бедному витгенштейновскому лингвизму и переносит на язык все те заповеди могущества, доблести, отваги, которые Ницше обращает к жизни. Перефразируя Ницше, можно сказать, что философия — это воля к власти: не сверхчеловека над миром, а сверхчеловека над смыслом. Философия, в отличие от первичных, практических языков, не выражает готовые или наличные смыслы, но хочет царить над метаязыком, над самими правилами языка и возможностями смыслообразования». Данная установка наибольшим образом отражает ценностные параметры постмодернистской философии.
Примечания:
* Я не вижу разницы в этом контексте между такими, безусловно, национальными кадрами, как мыслящие и говорящие по-белорусски В. Акудович и И. Бобков, с одной стороны, и мыслящие, как правило, на русском языке В. Мацкевич, В. Абушенко, К. Скуратович и Н. Кацук. Все они высокопрофессионально «думают Беларусь» (по выражению В. Мацкевича), а также являются сознательными приверженцами европейского выбора, свободы и независимости для нашего Отечества. Поэтому все они могут быть квалифицированы как национальная гордость белорусского интеллектуализма.
** «Язык говорит человеком» — справедливо и трагично утверждал М. Хайдеггер.
*** Эти утверждения образуют основание того, что в современной западной культуре принято именовать «вызовом Постмодернизма».
**** Речь, конечно, идет о сферах экономики, образования, просвещения, социальных исследований, правосудия и т. д., а не о профессиональных сферах интереса карательных подразделений специальных служб.