Взгляд из Москвы: белорусско-российские связи в предвыборной ситуации
До недавнего времени все «горизонтальные связи» между Россией и Беларусью устанавливались при посредничестве государственных органов, которые выступали инициаторами и координаторами таких связей. Однако, все чаще семинары, круглые столы и другие совместные акции представителей различных гражданских сфер носят самостоятельный характер. О причинах и перспективах «горизонтальных» политических и политологических контактов между Беларусью и Россией в контексте нашей предвыборной ситуации рассуждает Кирилл Евгеньевич Коктыш, доцент МГИМО, кандидат политических наук, член Совета АСПЭК (Ассоциация Политических Экспертов и Консультантов).
Валерия Костюгова. В последнее время стали нередкими встречи российских экспертов с лидерами белорусской оппозиции? Как вы думаете, чем обусловлен со стороны российских экспертов интерес к «другой Беларуси»?
Кирилл Коктыш. Произошедший год с небольшим назад шумный провал российской политики на украинском направлении, ознаменовавшийся наступлением «оранжевой революции», породил в России достаточно плодотворные процессы ревизии собственного знания о пространстве СНГ. Так, к некоторому удивлению, было обнаружено, что степень понимания в России процессов, происходящих во вполне близких соседних странах, достаточно далека от адекватности, а бытующие представления — как минимум существенно мифологизированы. Беларусь в этом плане нисколько не явилась исключением: напротив, в отношении Беларуси дефицит знаний, по признанию ряда высокопоставленных чиновников администрации президента РФ, оказался рекордным. Причиной в белорусском случае, как и во всех остальных, стала «зацикленность» контактов российской власти на только и исключительно правящие режимы, что имело логичным следствием подмену «контакта со страной» в целом контактом двух или более отдельно взятых людей. Практика была признана порочной, и уже с начала осени 2005 года Россия стала довольно динамично устанавливать контакты со всеми политическими силами, так или иначе представленными в СНГ. Опять же, Беларусь тут не явилась исключением: в течение осени в Москве в том либо ином качестве побывали оппозиционные политики практически всего постсоветского пространства.
Ну, а сегодняшняя ситуация, когда в двух весьма значимых для России странах СНГ идет полным ходом предвыборная кампания, на Украине — парламентская, в Беларуси — президентская, обе страны естественным образом находятся в центре внимания, в том числе и экспертного.
В.К. Имеются ли плоды этой ревизии в отношении оценки общественно-политической ситуации в Беларуси? В каком направлении, с учетом встреч с белорусскими политиками, меняются представления о здешних процессах?
К.К. Я бы сказал, что этих представлений — в том виде, когда их можно назвать представлениями в полном смысле этого слова, — в общем-то нет.
Общественно-политическая ситуация в Беларуси только-только становится объектом внимания, до этого как фактор она вообще не учитывалась и не рассматривалась — ни в отношении Беларуси, ни в отношении какой-либо иной страны, если иметь в виду российские политические элиты. Впрочем, это болезнь всех постсоветских и позднесоветских элит, когда в качестве единственно значимого политического пространства воспринимаются только и исключительно внутриэлитные переговоры, все остальное мыслится не иначе как «аранжировка» собственно переговоров.
Поэтому правильнее было бы сказать, что этот набор представлений только нарабатывается, он еще совершенно далек от стадии ревизии и пересмотра.
Тем не менее… Можно констатировать, что Россия избавляется от стереотипа «националистической угрозы» как главной мотивации своей политики в Беларуси — установки, сформировавшейся еще в период премьерства Кебича, до появления института президентства в Беларуси. Причина тут от Беларуси даже не сильно зависящая: Россия, пережив жесткие и совсем не жесткие конфронтации с национализмами самого разного плана и толка по всему своему периметру и не только, избавилась от ряда своих нерациональных страхов перед ними, и даже в известной мере стала признавать в некоторой степени их право на существование, прекратив их воспринимать как однозначную угрозу. Однако это познание имеет пока только «негативистский» характер — избавление от ряда предубеждений вовсе не предполагает появление некоей позитивной мотивации, рационалистическая ревизия пункта «чего не хотеть» вовсе не порождает изменений по пункту «чего хотеть». А в плане рационального осознания и формулирования своих интересов в отношении Беларуси у России проблемы были всегда. Скажем так, «программой-минимум» всегда было и останется отсутствие проблем с транзитом, но этих проблем и нет, и они вряд ли появятся в обозримом будущем. Чего же еще хотеть от Беларуси и от белорусской власти, разумеется, хотеть в плане реальной политики, а не пиар-мероприятий, Россия вполне искренне не знает.
В.К. Да, это кажется весьма точным — «в качестве единственно значимого политического пространства воспринимаются только и исключительно внутриэлитные переговоры». Должна отметить, что попадающие в прессу резюме разнообразных круглых столов (включая последний) строятся скорее в русле оценки «переговорных» качеств персон белорусской делегации — как невысоких, да и ненужных (транзиту ведь все равно ничего не угрожает). В то время как оценки политических качеств лидеров белорусской оппозиции оказываются неактуальными. Возможно, учитывая нынешнее состояние белорусского политического поля, это и справедливо, как вам кажется? Или мое впечатление ошибочно?
К.К. Тут вопрос на самом деле не столько в наличии или отсутствии политических или переговорных качеств, сколько в наличии повестки дня, по которой теоретически возможно было бы договориться. А вот с ней есть вполне ощутимые проблемы, которые вовсе не сводятся к специфике собственно белорусского пространства, а скорее уже к специфике постбиполярного пространства в целом. Дело в том, что с распад СССР вовсе не привел автоматически к возникновению альтернативных государственных проектов в полном смысле этого слова. Так, не возник проект под названием «Россия»: попытки последовательной реализации в России демократического, а потом рыночного проекта столь же последовательно провалились, не перейдя со стадии пиар-существования в стадию существования реального. Рост цен на нефть обусловил прекращение дальнейших поисков, и с этого момента в качестве проекта под названием «Россия» мыслится лишь стабилизация, т. е. фиксация того, что есть, при отсутствии идей и понимания, как это можно развивать. В Беларуси же стабилизация как проект в качестве осмысленной политики началась гораздо раньше, где-то в году 95-м, и в этом плане Беларусь даже несколько «опережает» Россию. Но, что критично — обе страны не имеют долгосрочной парадигмы развития, это, пусть и не жесткий экономически, но довольно суровый психологически режим выживания с «сегодня на завтра», когда совершенно непонятно, как и на каких принципах строить «послезавтра».
Чтобы не было обидно, стоит отметить, что европроекты, включая и проект ЕС, отличаются не большей степенью осмысленности, и проблемы с евроидентичностью, ставшие видимыми с момента провала конституции ЕС, похоже, только-только начинаются.
И в этом плане вопрос эффективности переговоров и эффективности оппозиции на переговорах — это вопрос ее способности сгенерировать реальную повестку дня, а не работать в рамках нынешней повестки, где для нее на самом деле нет никакой значимой ниши. Тут важно понимать: ниши нет не потому, что «оппозиция не нужна», а потому, что не существует пока развития как развития, а не простого воспроизводства. Предложит кто-либо такой концепт — тот и станет «главным архитектором» постсоветского пространства. Пока, правда, этого не происходит.
В.К. Насколько я понимаю, мессадж оппозиции (не только нашей, но и на всем постсоветском пространстве) именно в том и состоит, что в отсутствие конкурентной среды политических проектов, а также обратной связи с обществом, невозможно формирование сколько-нибудь осмысленной «программы развития», кроме той, что имеется, т. е. «стабилизации», нацеленной на сохранение преимуществ правящего класса. Очевидно, что это послание не может быть оценено позитивно ни российским правящим классом, ни теми представителями экспертного сообщества, чьи позиции в рамках существующей общественной иерархии достаточно благоприятны. Между тем, поддержка диалога с оппозиционными политическими лидерами свидетельствует, на мой взгляд, о том, что вероятность роста их поддержки со стороны общества не исключается.
Как лично Вы оцениваете политические перспективы лично А. Милинкевича, а также коалиции партий, его поддерживающих?
К.К. Не совсем так. Мессадж по поводу создания конкурентной среды как предпосылки всего дальнейшего не может быть услышан по нескольким причинам, часть из которых весьма существенна. Не стоит забывать, что в России демократический проект закончился, по сути, вместе с кризисом 98-го года, и свертывание его (не в плане ликвидации, а в плане прекращения его статуса «несущей конструкции», на которой должно базироваться все остальное) произошло фактически на основе консенсуса элит и общества.
Демократический проект за весь вполне продолжительный период своего существования не создал в России ту самую конкурентную среду, которая должна «самопорождать» проекты. Не создалось такой среды и в остальных странах СНГ. Россия тут не исключение, и крайне спорной, например, является способность той же Польши порождать такие проекты развития. В этом плане невосприимчивость к мессаджу основывается не столько на позиции близости к власти и состояния «прикормленности», сколько на восприятии такой посылки как методологически некорректной. Иными словами, суждения о том, что «демократическая среда все наладит» воспринимается в России как отзвук иллюзий и мифов начала 90-х, как упрощенное суждение о реальности, которая на самом деле существенно сложнее. Здесь даже нет особого злого умысла — Россия как субъект претендует — во всяком случае, сегодня — на вполне добросовестную равноудаленность и неангажированность в отношении белорусских выборов, и даже была бы весьма заинтересована услышать от той же белорусской оппозиции ответы на вопросы, на которые не может найти ответ сама.
Что же касается перспектив Милинкевича… Я бы сказал так, что они есть, и
для стартового периода кампании они даже весьма неплохи. Тут многое будет зависеть от содержательной части его предложения. Демократическое предложение будет совершенно недостаточным: идеи демократии, не в последнюю очередь усилиями тех же демократических стран, в последние годы растеряли свою привлекательность (в первую очередь я имею в виду Косово и Ирак) и не воспринимаются населением как однозначная панацея. Необходимо внятное экономическое предложение, которое бы представляло собой вполне реализуемый и понятный проект строительства «завтра». Появится оно — появится сильный мессадж.
В.К. Согласна, что «демократический проект» не может рассматриваться как проект, это лишь один из наборов процедур для определения наиболее конкурентоспособного из предлагаемых проектов. Разумеется, что процедура не может ни порождать, ни даже создавать предпосылки для порождения таких проектов. Но ведь не секрет, что именно стремление воссоздать процедуру и объединило лидеров партий, опирающихся на столь разные представления о благе и справедливости.
Поэтому Милинкевичу совершенно справедливо постоянно задают вопрос о том, как в коалиции коммунистов, националистов, либералов и профсоюзов возможна выработка единой социально-экономической платформы. Пока мы видим лишь рецепты решения наиболее болезненных социально-экономических проблем. Но ведь правда, что для успеха политику желательно иметь проект «завтра». По каким же тогда причинам — не смотря на все отмеченные «но» — Вы склонны полагать, что перспективы Милинкевича для стартового периода кампании неплохи?
К.К. Демократическая процедура не порождает предпосылки для прорывных проектов, но она порождает иное: она предотвращает опасные крены и перегибы. Скажем так, демократия — это не способ принимать хорошие решения, но это способ не принимать явно плохие и провальные решения. Своего рода система fool-proof. И в этом плане единство оппозиции уже по этому критерию — уже неплохо, это уже существенный шаг вперед на пути к превращению в политический субъект.
Собственно, отсюда и вытекают те неплохие — для стартового периода кампании — шансы объединенной оппозиции. Поведение оппозиционеров на семинаре в Москве продемонстрировало их способность действовать как единое целое, причем вполне органичное целое. Они смогли выработать навыки совместной деятельности — в плане определения вызова, выработки альтернатив, выбора, наконец, альтернативы и организации усилий по ее осуществлению, т. е. смогли стать УЖЕ политическим субъектом. До этого говорить о политических субъектах, альтернативных власти, в Беларуси не приходилось. Не секрет, что в Беларуси, как и на всем постсоветском пространстве, нет партий в классическом смысле этого слова. Есть в лучшем случае клубы по интересам или движения, но ни в коем случае не партии. Поодиночке ни одна из партий не имела шансов дорасти до реально политического состояния. А объединившись в единое целое, с программой-минимум «консолидация „против“ и за демократическую процедуру», они обрели качество политического субъекта — а вместе с ним и политические же перспективы.
Ровно это качество политической субъектности уже позволяет говорить и о возможном вырастании программы и даже о возможности ее реализации безотносительно к результатам выборов. Оно же не позволяет исключить возможность быстрой политической эволюции «единого» даже в ходе кампании. Вопрос, опять же, будет сводиться к степени осознания себя как политического субъекта той же объединенной оппозицией, и к способности — уже с высот «политического состояния» — разработать и донести свой мессадж до собственно общества.
В.К. Вы постоянно подчеркиваете, что оппозиция находится на стартовом этапе кампании, в то время как формально избирательная кампания уже подошла к своей финальной фазе — до регистрации кандидатов осталось несколько дней, а до выборов — чуть больше месяца. Что тогда означают Ваши замечания о благоприятном старте?
К.К. Кампания состоит из нескольких важных слагаемых. Одно из таких незаменимых слагаемых — это кандидат со своей программой, которую он — в том или ином виде — доносит электорату. При этом предполагается, что кандидат способен к осознанию и формулированию в терминах политического запросов электората. На практике, однако, чаще всего происходит иное. Так, в России в течение 90-х среднестатистический кандидат, как правило, не является политиком, т. е. не был способен к мышлению в терминах политики и политического, кампанию мыслил в терминах мало к чему обязывающего спектакля, а все содержательные вещи, оказывающиеся в его предложении, генерировала, спасая ситуацию, команда политтехнологов. В конце же 90-х это, к счастью, перестало работать: народ в целом является думающей и осознающей субстанцией, и грубый обман — а именно к нему сводилось большинство кампаний 90-х — перестал работать. С начала 21 века в результате «естественного отбора» в России в ходе кампаний стали, наконец, появляться политики, которые уже действительно владели навыками политического мышления не в терминах имитации, а на самом деле. При этом «рождение политика», как правило, было вещью травматической, болезненной и, без преувеличения, наиболее тяжелой частью кампании; политическая адекватность кандидата становилась его собственным, «родным» качеством лишь к концу кампании.
Тут же мы имеем политическое качество объединенной оппозиции на самом старте кампании, поскольку активная фаза кампании начинается лишь с момента регистрации кандидата, и это — весьма существенный задел. Это политическое качество уже создает предпосылки для появления адекватного политического предложения, и вопрос в том, чтобы они реализовались. Тут вопрос сводится к осознанию оппозицией самой себя в качестве политического субъекта, и этот процесс идет, что показал недавний семинар в Москве. Да, процесс медлителен и далек — пока — от завершения, однако у остальных претендентов (не считая власть) политической субъектности нет и в помине. Политическое же предложение, раз появившись, может быть и в весьма сжатые сроки доставлено избирателю — вот тут уже вопрос технологий, но можно сказать, что, при наличии готового политического субъекта и готового политического предложения, оно может эффективно быть доставлено и в месячный срок. Продемонстрировал полную реалистичность такой возможности в отношении Беларуси — и, кстати, блестяще продемонстрировал — не кто иной, как сам Александр Григорьевич в 1994 году. Все начинается с головы. Если есть, что сказать по делу, если есть представление о том, как это сделать, и если это — актуально для общества, то всегда есть шансы быть услышанными.
Отсутствие же осмысленного предложения любую кампанию превращает лишь в более или менее бессмысленную политтехнологическую возню. Пока не произошло не взлетов к выработке политического предложения, ни падений в «пучину политтехнологий», причем сохраняются шансы на оба возможных исхода — и наличие ровно этого «куста возможностей» следует оценивать как на самом деле неплохой старт.