Выбор страной своего исторического предназначения неизбежно откликается переосмыслением ее прошлого. Прошлое не существует для нас само по себе, оно всегда предстает перед нами через призму взглядов историка или, в обширном горизонте, как факт исторического самосознания народа. Картина исторического прошлого, к которой мы обращаемся сегодня в поисках оснований логики современных событий, неизбежно представляет собой ментальную и чувственную конструкцию, опирающуюся на оценки и возводящуюся из того материала, которые представляются значимыми ныне живущему поколению.
В последние недели и дни в Беларуси исподволь вновь стала слышна тема ее европейской идентичности, неотделимости от судьбы и путей Европы. Отодвижение на навряд ли обозримое будущее политического единения с Россией, перспектива которого постепенно уходит из рук действующего руководства страны, все глубже задевает сознание умеющего сопоставлять видимые результаты населения. Россия и мир за эти годы очень изменились, мы же остались в полном одиночестве на все том же месте. Интрига, завязавшаяся еще до прихода к власти Александра Лукашенко, плавно, но неотвратимо начинает разочаровывать утомленного зрителя, на протяжении более чем десяти лет готовящегося, заранее негодуя или сочувствуя, переживать захватывающую драму, которая в конце концов обернулась бесконечной мыльной оперой. И только государственные газеты поддерживают общую бодрость обещаниями, что в ближайшей серии Алехандро уж точно что-то скажет Вольдемару. Ну, скажет. И в следующей серии скажет. И еще через одну. Коллективный сценарист никак не выйдет из коллапса творческого тупика.
Европейский же сюжет заново проникает на страницы СМИ и в рассуждения политиков. Что есть Европа и является ли Беларусь ее органичной частью? Действительно ли европейцы, как заверяют нас при любой погоде сохраняющие жизнерадостность и никогда не ведающие сомнений пифии официоза, в силу нашего географического положения ни в коем случае без нас не обойдутся, чтобы у нас не вытворялось? Имеют ли белорусы шансы, подобно нашим соседям, вступить если не в полностью еще равноправные по политическим и экономическим возможностям, то, по крайней мере, взаимоприятные отношения с государствами Европейского Союза и когда-нибудь сделаться его участниками или, по своей воле воздержавшись, стать выгодными партнерами?
Вопросы эти по большей части риторические, но поиск ответов на них важен для нас.
Проблема мировоззренческого фундамента европейской близости и единства, европейской идентичности, остро встала после окончания Второй мировой войны, когда континент раскололся на два несовместимых и враждующих лагеря. Западные мыслители, а за ними практики (на востоке эта проблема почти не обсуждалась) обратились к европейской традиции, желая найти в ней источник ценностей, оправдывающих сплоченность западного общества перед лицом политической системы, которая воспринималась как угроза. Можно, конечно, усматривать, что нередко делается, в послевоенной политической эволюции Запада очередное перевоплощение застарелого геополитического спора за влияние и могущество, разделяющего западный и «русский» мир. Но Восточная Европа открыто исповедовала философию антагонизма и непримиримой борьбы, объявив их главным содержанием эпохи, и устами своих руководителей высказывала твердое намерение похоронить воцарившиеся в другой части европейского целого политические, экономические и социальные институты.
В истории Европы было немало бесчеловечных войн, ненависти и несправедливости.
Однако основоположники новейшего этапа этой истории выделили то, что отвечало интеллектуальным и моральным запросам современного им общества. Общества, осознающего, что следующая континентальная или планетарная война станет последней точкой в жизни цивилизации, если не всего человеческого рода. И что соединение усилий приносит больше, чем культивирование многовековой неприязни, подкрепленное беспрецедентной военной мощью. И что отдельный человек иногда более прав, чем могущественное государство.
Поэтический образ Европы стал материализованным в политической практике символом и эталоном, с которым соизмеряются слова и дела тех, кто находится на европейской сцене. Быть европейцем, с этой точки зрения, означает разделять «европейские ценности» прежде, чем всего лишь географически занимать пространство внутри условно ограниченного на карте континента.
Понятие Европы возникло в Древней Греции и с самого начала не имело четкого географического значения. Более важным для греков было обозначить отделение греческого общества, где зародились нынешние концепции демократии и свободы, от соседствующих с ним жестоких восточных деспотий, подданным которых, по умозаключениям древнегреческих авторов, была присуща природная склонность к рабству. Именно под такими идейными лозунгами велись Греко-персидские войны, в хрониках которых мы впервые обнаруживаем слова Европа и европейцы. При всех поворотах европейского бытия сохранялась эта приверженность романтизму свободолюбия, противопоставлявшегося опирающимся на бесправие народа и деспотическое правление режимам. (Русь, Россия, именно в силу того, что отображалась в европейском мышлении как деспотическое государство, вплоть до реформ Петра I не считалась принадлежащей к Европе).
Древний Рим оставил неоценимое наследие в виде государственных и правовых форм организации существования общества, «плюралистичного» по своим социально-культурным укладам и духовно-религиозным приоритетам. Римские города стали образцом для городских устройств Европы. Единство в многообразии — принципом, нашедшим применение далеко за пределами административного правления.
Христианство сыграло важную роль в условиях политической раздробленности, привнеся гарантии единства и взаимопонимания в жизнь средневековых элит, которые идентифицировали себя прежде всего как христиане, а не испанцы или французы. Воплощением прозрачности территориальных разделений стали монастыри и университеты, всеевропейские по своему назначению, поддерживающие свободное перемещение из одного края Европы в другой монахов, профессоров, студентов и пользующиеся латынью — универсальным языком образованных слоев населения.
Достижения европейского искусства, во всех странах повторяющего смену стилей и тем, стали еще одним свидетельством духовного взаимопроникновения народов, разделенных этническими, политическими, конфессиональными и другими различиями.
В 17- 19 веках сложились либерально-демократические ценности и концепция нации, которые надолго определили социальное и политическое развитие европейских стран, вернувшихся во второй половине 20 века к никогда не умирающей до конца идее панъевропейского единства.
Нынешний облик Европы вбирает в себя итоги исторического осмысления тех элементов, которые не раз доказали свою способность содействовать миру, взаимоуважению и экономическому процветанию. Признание самоценности личности и ее свободы, единые демократические нормы структурирования политической жизни, опирающаяся на индивидуальную свободу, но не забывающая о социальной справедливости формула рыночной экономики, религиозная, мировоззренческая и культурная терпимость и многообразие — без этого сегодня нельзя мыслить себя в Европе.
Отторжения общих ценностей неукоснительно оборачивается претензией ввести собственное, партикулярное разделение добра и зла.
Ради чего Беларусь упорно открещивается от европейского прошлого, вопреки всякой жизненной логике приготовившись и дальше враждовать со всем миром? Что должно наступить в результате этой изнурительной борьбы, демонстративной ксенофобии, рискованных и дорогих идеологических экспериментов? Что это реально принесет нам и последующим поколениям белорусов? Благосостояние? Уважение соседей? Свободу? Торжество попираемых сегодня и высмеиваемых гуманитарных ценностей? Это — вряд ли.
Но если не это, то что?
Думая о будущем, мы привычно обращаемся к прошлому. Но предпочтенная модель будущего и настоящего влияет на облик былого. Выберем ли мы себя как европейскую страну, признаем, что и нам не чужды исторически сформированные идеалы европейского общежития? Или надолго еще останемся в другом прошлом и другой современности? Беларусь нуждается не в казенной и бюрократизированной госидеологии, а в белорусском мифе — мифе, который, как и искусство, всегда при определенных обстоятельствах более правдив, истинен и искренен, чем наука, и идет от сердца. В интеллектуальном, эмоциональном и эстетическом восприятии нашего исторического достояния, более долговечного, чем междоусобная политическая конъюнктура, и позволяющего надеяться на сохранение в памяти тех, кто придет после нас.