Гомером, Богом и Фридрихом Ницше умер Жак Деррида — и уже неизвестно во что и в кого верить и, стало быть, легко поверить во что угодно, — стало ясно: Деррида больше уже ничего не напишет при помощи письма. Следовательно, уже можно приступать к чтению его книг — например, от последней к первой, подобно журналу — помнишь, моя милая девочка? — который листают с последней страницы в направлении первой, которая все равно недоступна, так как связана с первоначалом, в котором практически утрачивается «геном» завершения…
или в субъекте (нередко прикидывающимся Сократом — S) утрачивается предикат (ряженный «под» Плато — Р) либо наоборот — Р в S, либо совсем наоборот — обнаруживающие себя друг в друге Сократ и Плато в ходе акта интеллектуального (прости) совокупления… Вообще говоря, все себя друг в друге обнаруживает и — рано или поздно теряет. Либо теряет с самого первоначала, которого возможно, никогда не было.
Мне всегда хотелось написать о Деррида серьезно, моя нежная леди. Даже очень серьезно — хотя бы после того, как он уже ничего больше не напишет при помощи Письма, либо наоборот — Письмо (L) посредством Деррида (D). Чтобы все сказали: это написано серьезно и правильно. Аутентично.
Но в голове вертелся назойливый и крайне несерьезный вопрос: «Деррида» — это имя человека по имени Деррида или же название его имени? В последнем случае, вероятно, следовало бы писать: «„Деррида“» (в скобках заметим, что новые имена, но не новые Жаки Деррида, могут быть созданы за время, которое требуется, чтобы поставить кавычки) — как ты хорошо помнишь, дорогая, ту же операцию несложно проделать с собакой по имени (по кличке) Фидо. Или «Фидо». Или «„Фидо“». Неважно.
Хотя, с другой стороны, вопрос правильного правописания я всегда воспринимал с невероятной серьезностью. Так сказать, придавал ему важность (это предложение следовало бы зачеркнуть за несоответствие Правилу). Карл Краус по этому поводу, напомню, замечает, что если запятая не меняет смысла предложения, то его в нем нет. Это прямо как в хрестоматийном примере насчет «казнить нельзя помиловать». Здесь запятая делает очень серьезное лицо, поскольку от нее многое зависит. Это прямо как в хрестоматийном примере с плебисцитарной галочкой. Или плебисцитарным крестиком. Или ноликом. Все вещи, от которых что-нибудь зависит, делают серьезное лицо либо то, что его замещает (например, профиль)…
О чем это я? Ах, да. Когда я понял, моя девочка, что поднять Деррида из могилы мне не удастся — что само по себе облегчает и некоторым образом обесценивает проблему интеллектуального сношения с Жаком Деррида (все должно быть легко, смешно и ненавязчиво), — я понял еще нечто не менее важное. А именно: я также не способен реанимировать его дух. Мое тело, увы, вынуждено скитаться в тесной тюрьме моего духа и
Сказано же — здесь и теперь. Это принципиальная проблема контекстуальной привязки. Невозможно жить в Беларуси и иметь грустные глаза Жака Рено, когда он делает вид, что он — Леон. Невозможно обладать лицом Алена Делона 60-х или мозгами Бодрийяра конца 60-х, когда знаешь, что гораздо красивее и глупее их двоих, взятых за одного и средневзвешенных. Еще бы мне хотелось обладать… иметь… впрочем, неважно.
Важно, что Деррида бесполезен. В этом грустно сознаваться, моя нежная леди, но это так. Жак Деррида всегда был «подшит» (сказал бы все еще живой Ален Бадье) к своим условиям (лягушачьи лапки, болинджер, лекции в США), мы же — к своим (поддельные уиски, ненастоящие блуджинсы, драники и проездные). Можно было бы «подшить» (ворую слово у еще живого месье Бадье и тем самым делаю его мертвым) одни условия к другим (настоящие лягушачьи лапки к турецким блуджинсам или драники к лекциям в США), но это был бы такой шов…
Я часто думаю о том, что все, что ни есть, состоит из швов. Если кока-колу подшить (слово окончательно похищено, Бадье умер, верить не во что и не в кого) к картофельным чипсам, то это будет качественный, фирменный шов. Если же картофельные чипсы — к белорусским полям, то шов получится некачественным. Получатся «Дожинки». Это и есть наши условия, хотя, моя дорогая, ты по-прежнему делаешь вид, что я — прямой наследник империи Билла Гейтса. Нельзя, нельзя тратить деньги так безудержно.
Хотя из бесполезности Деррида никаких полезных выводов извлечь невозможно. Если Жака Деррида мерить полезностью, то человеческое счастье — не иначе как процентом прироста валового продукта. Или этой, как ее, безопасностью. Если, моя дорогая, мы полностью обезопасим нашу жизнь, если сумеем застраховаться от ее виражей, то мы будем умирать гарантированно — как скот в колхозе. Не так, как Жак Деррида — внезапно, случайно, походя, от старости, от общефизического и граматологического истощения. От истощения, вызванного бесконечным сношением с Письмом.
У Деррида, мне кажется, следовало бы похитить одно из главного — недоверие к аграфической позиции или чересчур стойкое пристрастие к позиции фонетической. Помнишь ли ты о тех, моя ласковая леди, кто любил (или любит) много публично поговорить? Не забывай о том, чем нередко оборачивается склонность к публичной болтовне. В этом смысле Письмо менее безопасно. Оно не требует чрезмерной эмоциональной привязанности. Лично я всегда предпочитал тех, кто не требует этой привязанности чрезмерно, и призывает
иногда человеческие отношения должны быть бездуховными (как их часто квалифицируют у нас на родинке). Иногда просто необходимо вести себя бездуховно, то есть: ссылаясь на какие-то ипостаси либо состояния духа. Или говорить от имени этих духовных демонов. И вообще от чужого имени — в частности от имени названия собственного имени. Иногда человек должен вести себя бездуховно — именно так он сохраняет свое человеческое достоинство. Поверь мне, моя милая, это так. Быть может, не совсем так, но почти так.
Итак, Деррида умер. Взял себе, да и умер. Никого не предупредив. Пусть каждый делает с этим то, что посчитает необходимым.