/Ледниковый период/
Душок Ялты: мертвый хватает живого
Термин democracy (демократия) не является эквивалентом термина security (безопасность), хотя логический объем первого предполагает присутствие второго. Имеется в виду, что обязательным — структурным — включением демократического общественного устройства является механизм предотвращения политических угроз в виде политического умопомешательства, к которому нередко склоняются оделенные властью, т. е. доминирующие. Понятие «системы сдержек и противовесов», как правило, не используется в применении к объединениям типа Европейского Союза, однако неизбежно подразумевается, что объединения подобного рода являются не «сконцентрированными», но «сбалансированными» и построенными на базе гарантированных restrictions (ограничений), позволяющих государствам обрести юридическое равенство (среди себе подобных) при разности потенциалов. Таким образом, сегодня «демократия» все чаще рассматривается в качестве чего-то, что является предусловием «безопасности» или, по крайней мере, сопутствует ей.
Постепенно намечавшееся и, наконец, наметившееся окончательно противостояние между Россией и ОБСЕ — результат и свидетельство несовместимости представлений, с одной стороны, о демократии, а с другой — о безопасности. Для не прошедших революционное чистилище постсоветских элит оба эти понятия — если даже они не мыслятся в качестве антонимов — рассматриваются как «совместимые» лишь на условиях их метафорического смещения или метонимического сгущения. Так, например, демократия может создавать впечатление «безопасной», если она понимается в качестве «демократии с прилагательными» («управляемая демократия», «восточная демократия»
и пр.) — т. е. такая демократия, которая устраняет все внутренние напряжения, балансы сил и т. п. за счет укрепления единого центра силы, который одновременно выступает и мерилом демократичности, и гарантом безопасности. Соответственно все предусловия демократии — права личности, презумпции собственности, свобода СМИ и пр. — превращаются в ее необязательные «сопроводительные эффекты», в пределе ассоциируемые с «угрозами безопасности».
Сделать демократию безопасной означает вылущить чистый механизм делегирования (право власти говорить от имени молчаливого большинства) из обширной группы механизмов, нормативов и презумпций, т. е. сделать демократию максимально «управляемой» и предельно «технологичной». В России такое представление о демократии окончательно утвердилось после Беслана. В Беларуси — несколько ранее — утвердилось иное, хотя и весьма сходное представление.
«Демократическая политика, — напоминает П. Бурдье, — стоит между старой альтернативой в ее современной форме — альтернативой между монархом-философом (или просвещенным деспотом) и демагогом, или, если угодно, между технократической заносчивостью, которая берется осчастливить людей без их участия и даже вопреки их воле, и демагогической уступчивостью, которая воспринимает всякий заказ как приказ, выражается ли он посредством маркетинга, телевизионных рейтингов или шкал популярности» (Курсив мой. — Я.По.). Мы легко распознаем демагогическую политику под лейблом белорусской «народной демократии» (перманентное телешоу) и технократическое — под маркой «просвещенного правления» ВВП (помешательство на технополитических спецоперациях). Оба типа правления сходны в том отношении, что являют собой вопиющее противоречие духу демократичности, с одной стороны, и духу свободы — с другой. Посему едва ли стоит связывать надежды с экспортом (и даже реэкспортом) демократии из одной страны в другую (неважно из какой в какую) по той простой причине, что невозможно экспортировать дефицит.
Наиболее четко изоморфизм (структурное подобие) демагогического и технократического правления проявляется в сфере сопряжения демократической политики и политики безопасности. Скоординированные выступления белорусской и российской дипломатии на внешнеполитических площадках не являются акциями спонтанными в том смысле, что не проистекают из сходных ощущений социального мира, как раз напротив — именно сходствами они направляются и определяются. Сходными, например, являются претензии России и Беларуси к ОБСЕ: обе стороны требуют от организации «реформироваться», сосредоточившись на узко понимаемой «безопасности» и оставив в покое «третью», гуманитарную корзину, охватывающую епархию прав и свобод. То есть названная корзина мыслится как нечто, не относящееся к домену безопасности и даже — как прямая угроза этому домену. Хотя и по несколько различным причинам: для России внимание ОБСЕ к гуманитарной проблематике равнозначно в первый черед утрате контроля над сопредельными территориями, для Беларуси — утрате контроля над обществом и появлению «угрозы» общественного контроля над государством. По мере деградации политических институтов Федерации гражданские свободы также все чаще начинают ассоциироваться с «хаосом» и все чаще фигурируют в перечне воображаемых угроз.
Некогда Путин заявлял, что свобода СМИ в России — необсуждаемый приоритет, но тогда еще не было очевидно, что ключевым в этой фразе является слово «необсуждаемый». Маркер «необсуждаемости» со временем превратился в фирменный знак путинской политики и — применительно к СМИ — обернулся доктриной информационной безопасности, примечательными сторонами которой стали подозрительное отношение к «альтернативным» (негосударственным) масс-медиа и понимание всей области общественной коммуникации как исключительной сферы интересов российских спецслужб вообще и Совета Безопасности в частности. Что называется, найдите три отличия от представления об «информационной безопасности» в Беларуси, в стране, сегодня настолько глубоко погруженной в эту безопасность, что последняя стала аналогом информационной войны.
Известный ультиматум, адресованный ОБСЕ, вдохновлен идеей расщепления вопросов «подлинной» безопасности (предотвращение угроз незаконной миграции, терроризма и пр.) и «вторичной» гуманитарной проблематики. Смысл этого ультиматума, возможно, представляется несколько туманным для европейцев, которые не вполне понимают, каким образом можно отделить проблемы безопасности от проблем гуманитарного цикла, или шире — проблем демократии, которая мыслится в качестве предусловия безопасного мира (или мира, более или менее безопасного).
Так, в соответствии с современными представлениями, общественный контроль (над институтами государства, межгосударственными институтами, корпорациями и пр.) равнозначен минимизации угроз, связанных с различными злоупотреблениями властью и могуществом (политическим, экономическим и символическим как предпосылкой всех прочих могуществ). Таким же образом свобода СМИ предстает не просто как абстрактная ценность (которая хороша сама по себе), но и как принципиальное предусловие формирования такой информационной среды, в которой угрозы безопасности репрезентируются более или менее всесторонне и адекватно. И напротив: «информационная безопасность», предполагающая контроль над СМИ, равнозначна «изгнанию» угроз из сферы информационных обменов, их искаженной репрезентации (в угоду правящей группы или в угоду группы, угождающей правящей группе) и, следовательно, набору неадекватных реакций (прекрасная иллюстрация — поведение российской элиты во время президентских выборов в Украине). Короче говоря, непрозрачность информационной «ауры» вокруг структур власти — одна из наиболее серьезных угроз современного мира.
Возможно, ничто так не вскрывает несовместимость западной и восточной версий безопасности, как интуиции, связанные с распределением доверия по отношению к предполагаемым либо наличным ее блюстителям.
Согласно европейским представлениям, никто не может быть оделен абсолютным доверием, но никто также не может быть полностью лишен доверия. Так, например, существуют структуры — государственные, общественные, над- и межгосударственные, — которые, может быть, облечены доверием в аспекте обеспечения безопасности (экономической, политической, экологической и пр.), но это доверие никогда не является безусловным, последним и окончательным. Нет ничего удивительного в том, что структуры НАТО одновременно контролируются со стороны: 1) гражданских инициатив (транснациональных и на территории стран базирования); 2) государств-членов НАТО; 3) международных институтов типа Еврокомиссии или ОБСЕ; 4) головных структур этой организации (не заинтересованной в скандалах). Предполагается, что хотя военные и стоят на страже безопасности, все же могут представлять для нее угрозу, поскольку, будучи объединены корпоративным интересом, они, во-первых, склонны преувеличивать значимость военных угроз и, во-вторых, склонны завышать финансовые затраты на их предотвращение.
Распределение доверия в «демократиях с прилагательными» осуществляется по радикально ассиметричной модели: полное недоверие к структурам гражданского общества (и людям вообще) сочетается с безусловным, абсолютным доверием к государству и фигурам, его воплощающим. При этом степень доверия прямо пропорциональна положению той или иной структуры (функционера) в социально-политической иерархии. Применительно к безопасности это означает, что максимально обезопасить страну в целом и нас лично может только Президент и Его Совет Безопасности.
Подразумевается, что только облеченный властью, т. е. вознесенный над обществом, человек способен отрешиться от частного интереса и — кто бы сомневался — некомпетентного суждения. Презумпция причастности государственного человека «комплексному видению» является несколько вульгаризированным продолжением гегелевской теории бюрократии как «всеобщего» класса и по-разному проявляет себя при демагогическом и технократическом типе правления (в одном случае это «комплексное» и «компетентное» видение может считаться чем-то вроде врожденной способности, в другом — чем-то вроде благоприобретенного свойства).
Но в обоих случаях базовым является взгляд, согласно которому мир делится на некомпетентное большинство (баранов, которые не ведают своего счастья) и в высшей степени одаренное и компетентное (во всех отношениях сразу) меньшинство. Апофеоза такой взгляд достигает, возможно, в убеждении, что Сталин знает лингвистику лучше лингвистов. Несколько смягченной версией этого убеждения является представление Андрея Суздальцева о том, что внешнюю политику России определяет не МИД, но Владимир Путин лично. И когда г-н Путин, предположительно делающий внешнюю политику в гордом одиночестве, говорит о том, «мы имеем дело только с официальными властями», то он, конечно, выступает в роли банального распространителя этого верования. Наконец, нет никакого сомнения в том, что Александр Лукашенко является самым компетентным белорусом во всех без исключения областях (по всей видимости, врожденное знание все же превосходит знание благоприобретенное).
Два следствия отстаиваются в этой «закваске» сакрального ведения. Во-первых, граждан необходимо обезопасить от самих себя (от свободы, которой они всенепременно воспользуются себе во вред, — вот же зримый образчик веры в человека и в таланты «своего» народа!). Во-вторых, эту безопасность способно обеспечить только государство (не общество и не наднациональные структуры) как высшее средоточие знания и справедливости. Нет ничего более чуждого для современного европейского самосознания, чем эти «постулаты», столь дорогие самосознанию русскому. Коль скоро государственные люди располагают некими чудовищно важными знаниями и навыками, то почему бы им не поделиться ими с обществом? Почему бы не сделать общество более компетентным, с одной стороны, а с другой — представить государственные проекты для общественной экспертизы? И если этими знаниями невозможно поделиться с другими, то не являются ли они бесполезными?
«При чтении этих Евангелий, — предупреждает Ницше, — нужно быть как можно более осторожным: за каждым словом встречается затруднение». Он намеревается сказать, что для того, чтобы освятить себя в качестве единственно компетентного истолкователя текстов, священнослужитель должен создать потребность в своих услугах. Таким же образом монополизировавшая политическую и экономическую власть группировка создает потребность в своих услугах: в этом неспокойном мире нужно быть максимально бдительным — повсюду подстерегают опасные угрозы. Так возникают концепции безопасности, в которых к «безопасности» подверстывается «стабильность» (любимое слово Лукашенко и Путина), понимаемая как самосохранение политического уклада в стремительно меняющемся и потому небезопасном мире. Так возникают концепции безопасности, предполагающие такие ассигнования, которые не сумеет покрыть никакой бюджет. Мне довелось читать докторскую диссертацию по теме «информационная безопасность», написанную каким-то полковником. Так вот: для того чтобы предотвратить перечисляемые им информационные «угрозы», не хватило бы ни российского бюджета, не всех бюджетов государств СНГ.
Все представления России о международной системе безопасности опираются на вышеперечисленные презумпции. Нет ничего удивительного в том, что «эталонным» для московских стратегов является состояние мира после Ялтинской конференции 1945 г ., когда СССР достиг пика своего могущества, а планета была поделена на известные зоны влияния (не оттуда ли у ВВП эта страсть к югам?). Ялта-1945 поставила точку в ряду форумов (Вена-1815, Берлин-1878, Версаль-1919), в ходе которых великие державы в духе классической геополитики определялись с принципами всеобщего устройства. Это устройство, разумеется, не было справедливым, поскольку ущемляло права малых государств в пользу государств больших и сильных, причем ущемляло в степени, несоразмерной реальному весу последних. Вместе с тем Ялта стала последним тактом традиционной политики: каркас мироустроения, спроектированный в Ливадийском дворце, развалился сам собой, а вместе с ним — один из главных его проектантов.
Но дух Ялты не исчез бесследно, и более того — перманентные «спиритические» сеансы Лукашенко и Путина нацелены на изготовление репродукций этой старой картинки. Что по-своему понятно: поскольку эти люди достигли предела компетенции, они не хотят ничему учиться и способны работать только с теми парадигмами, которые либо «врождены», либо привиты в процессе ужасно «компетентной» службы. Так, например, когда В. Путин жаждет обосновать «естественность» неравноправия в рамках Союзного государства, то он приводит процент соотношения белорусского и российского ВВП. И когда политические комментаторы используют тот же аргумент, то совершенно очевидно, что никакого представления о равенстве прав при разности потенциалов у них попросту не сформировалось, что они являются стихийными приверженцами установки «я начальник — ты дурак». К тому же «жанру» можно также отнести назойливые толкования г-на Жарихина такой «правды мира»: есть государства-субъекты политики, есть и государства-объекты политики. И коль скоро так, то никакие нормальные союзы под покровительством России, конечно, невозможны, потому как малые государства парадоксальным образом предпочитают свое малое счастье большому российскому.
Совершенно очевидно, что ни Чечня, ни «Курск», ни Беслан ничему ВВП не научили. Все идеи, которые возникают по этому поводу в светлых головах Владимира Владимировича и его окружения, сводятся к следующему: а) выступить по телевизору с соболезнованиями, б) создать дополнительную комиссию или комитет, в) расширить полномочия спецслужб, г) увеличить их финансирование или хотя бы пообещать это, д) предложить этот рецепт коллегам по СНГ.
Алгоритм Александра Лукашенко выглядит несколько иначе: а) выступить по телевизору, б) издать указ, декрет или директиву с ключевыми словами «усилить», «расширить», «углубить», «контроль» и «взыскать», в) повторно выступить по телевизору с разъяснениями касательно своевременности принятия указа, декрета или директивы и комплиментами в адрес собственной проницательности, г) перераспределить полномочия между спецслужбами, д.) предложить этот рецепт Владимиру Владимировичу в обмен на газ или что-нибудь в этом духе.
Исходя из этих строгих и толковых алгоритмов, легко предугадать сценарий реформирования, который Россия сотоварищи пытается навязать ОБСЕ. Что является нашим главным оружием в борьбе с терроризмом, наркотрафиком, миграцией, озоновыми дырами, абортами, разводами и несанкционированными граффити? Президентская компетентность, телевизор и красиво стриженый боец спецназа. Хотя если подумать, то можно обойтись телевизором в момент трансляции непреходящей президентской компетентности.
Отдать последний долг мертвецам и не заниматься решением их проблем — что может быть проще? Для некоторых нет ничего сложнее. По этой причине мы вынуждены считаться не только с теми угрозами, которые нам действительно угрожают, но и с теми, от которых на деле нам ни холодно, ни жарко. Моя основная мысль легка и проста: для нас, людей предположительно некомпетентных, нет никакой необходимости беспокоиться по поводу угроз, которые злокозненно и угрожающе угрожают системе наличной государственной власти. То есть на деле нам нет никакого дела до страхов Александра Григорьевича или Владимира Владимировича. Но этих людей следует опасаться, ибо их компетентность приобрела угрожающий размах.