Гражданское общество не является западным артефактом, в чем нас пытаются уверить евразийские изоляционисты. Самоорганизация гражданского общества относится к числу «эволюционных универсалий», поскольку без него переход к развитому современному обществу не представляется возможным. Общество, конечно, может стать современным и без наличия массового гражданского общества, но в таком случае это будет отсталое общество. Там, где гражданское общество отсутствует или является слабым и институционально неоформленным, там образующийся вакуум гражданственности и солидарности немедленно заполняется бюрократической вертикалью, патрон-клиентельными связями, аморальной семейственностью, непотизмом и клановостью [1]. Это ведет к усилению отчуждения, взаимного недоверия и враждебности между соперничающими группами вплоть до войны каждого против всех, что становится благодатной почвой для сохранения и воспроизводства автократических порядков.
Обществами с широкой гражданской вовлеченностью, сильной коллективистской ориентацией и высоким уровнем обезличенного общественного доверия являются такие, казалось бы, разнородные в культурном отношении страны, как США [2] и Япония, Германия и Уругвай, Швеция и Чили. В то же время не менее различающиеся между собой южная Италия и Мексика, южная Франция и Китай, Россия и Бразилия можно объединить в противоположную группу стран с низким уровнем доверия, более выраженным эгоцентричным индивидуализмом и, соответственно, менее развитыми, а то и эмбриональными гражданскими обществами. В обществах с длительной гражданской вовлеченностью высок уровень общественной солидарности, идеализма, гражданственности, люди готовы откликаться на разные общественные события и вызовы. В обществах со слабыми традициями гражданского участия доверие и связи солидарности не выходят за пределы «ближнего круга» (семьи, родственников, друзей), очень высок уровень материализма, люди озабочены собственным выживанием и им нет дела до общественных проблем.
В том или ином национально-специфическом виде гражданские общества рождаются повсюду, где в процессе экономической и политической модернизации граждане получают возможность публично выражать и защищать свои многообразные интересы, создавая для этого добровольные независимые ассоциации. В Японии и Турции, Ботсване и Лесото члены различных публичных ассоциаций (групп самопомощи, гражданских инициатив, общественных организаций), помогая друг другу в решении своих жизненных проблем на локальном уровне, заложили основу для формирования жизнеспособного гражданского общества и перехода к эффективной политике артикуляции интересов в рамках существующей демократической политической системы. С одной стороны, локальные ассоциации способствуют расширению процессов социализации граждан и их ассоциирования в различные структуры grass roots вплоть до образования общенациональных ассоциаций, а с другой стороны, они стали эффективным инструментом организации коллективного социального действия [3].
В отличие от государства или какой-либо другой сознательно создаваемой конкретной организации, гражданское общество невозможно «построить», как наивно полагают некоторые политики и общественные деятели. Гражданское общество отличается от конкретных организаций индивидов, которые создаются для достижения вполне определенных целей, еще и тем, что оно само по себе не имеет никакой цели, подобно тому, как не имеет никакой цели рыночная экономика, право или мораль. Гражданское общество — это во многом непреднамеренный, спонтанно возникающий результат взаимодействий между имеющими определенные цели объединениями индивидов [4]. Этот результат заключается в достижении особого, гражданского качества взаимодействий между индивидами как членами общества, и в первую очередь, в социетальном характере интеракции между гражданами и государством, между экономикой и государством, между обществом и политикой, между правящей элитой и оппозицией и т. д.
Мировой опыт влияния гражданских обществ на процессы демократического транзита показывает не только позитивные, но и негативные стороны этого влияния, которые создают определенное напряжение между представительной демократией и гражданским обществом. Х.-И. Лаут и В. Меркель указывают на четыре «теневых» аспекта гражданского общества, которые особенно проявляют себя в фазе демократической консолидации. Во-первых, опасность усиления существующих в обществе расколов, когда различные гражданские структуры укрепляются за счет субкультур и закрываются друг от друга. Во-вторых, возможность блокирования гражданским обществом проведения эффективной государственной политики и, как следствие, снижение легитимности демократически избранного правительства. В-третьих, недемократичность ряда самих организаций гражданского общества, что оказывает разрушающее воздействие на демократию. В-четвертых, воспитанное длительной конфронтацией с автократическим режимом общее неприятие гражданским обществом государства и, как следствие, общее недоверие государственным институтам даже в условиях демократии. Таким образом, гражданское общество и консолидация демократии не всегда и не автоматически усиливают друг друга [5].
Идея гражданского общества приобрела особый смысл в 1980-х годах накануне либерализации и демократизации коммунистических стран Восточной Европы, когда она была взята на вооружение диссидентами-интеллектуалами в качестве идеологической модели, альтернативной идее тоталитарного государства [6]. Наилучшие шансы сравнительно быстрого перехода к демократии и рыночной экономике получили те страны, народам которых удалось сохранить историческую память, демократические традиции (Чехия) и даже, как это было в Польше, отдельные элементы рыночного и гражданского обществ (частную собственность на землю, социальный плюрализм, католическую церковь, либеральную интеллигенцию). Именно поэтому там появилось множество локальных гражданских сообществ, для которых борьба за свободу и демократию стала поистине res publica — их общим (и порой единственным) делом.
Как и в эпоху буржуазных революций в Западной Европе, молодые гражданские общества, возникшие в посттоталитарных или предтоталитарных государствах Восточной Европы, вновь оказались на острие политической и идеологической борьбы с автократическим государством, став главной движущей силой антикоммунистических демократических преобразований. Их звездный час пришелся на фазу демократизации, формально завершившейся проведением в большинстве восточноевропейских стран учредительных выборов и установлением демократических властных институтов. Как и в Западной Европе, после завершения буржуазных революций, так и в Восточной Европе после фазы демократизации произошел естественный спад политической активности гражданских обществ: многие люди и ресурсы отошли к политической системе или вернулись назад в частную сферу. И этот откат гражданской вовлеченности в политику стал только усиливаться по мере консолидации демократии. На этой фазе значительная часть гражданского общества осуществила поворот от res publica к res privata, когда внимание граждан переключилось на делание индивидуальных карьер или личное выживание [7].
Переключение социальной активности на сферу приватной жизни привело к тому, что пространство гражданского общества в Восточной Европе существенно сжалось, его границы сузились, что особенно проявилось в значительном уменьшении количества политически активных субъектов гражданского общества. Х.-И. Лаут и В. Меркель считают, что гражданское общество в этом регионе сдало политические позиции еще до того, как образовавшиеся партии сумели укорениться в обществе, обрести широкую социальную базу и взять на себя функции агрегированного представительства общественных интересов. В результате «картельные партии» монополизировали опосредование интересов общества в отношениях с государством [8]. Но, с другой стороны, нельзя не признать, что демобилизация политической активности гражданского общества на фазе демократической консолидации позволила радикальным макроэкономическим реформам избежать «гражданских блокад», которые обычно подрывают способность представительных институтов принимать решения, ослабляют эффективность и легитимность демократического режима. Поэтому временное ослабление гражданского общества содействовало, как это не парадоксально, институциональному укреплению поначалу хрупкой восточноевропейской демократии, после чего вновь последовала волна гражданской самоорганизации и вовлечения гражданских ассоциаций в политический процесс.
На этом фоне совсем иной представляется ситуация с гражданскими обществами в Украине, России и, особенно, в Беларуси. В отличие от большинства других восточноевропейских коммунистических режимов, в странах «восточнославянского треугольника» и без того слабые традиции гражданской самоорганизации, доверия и солидарности были надолго прерваны установлением жесткого тоталитарного режима, который оставил после своего краха совершенно атомизированное, разобщенное общество. Демократическая эйфория, охватившая значительную часть населения этих стран в период «перестройки» и первые годы государственной независимости, вызвала появление влиятельных гражданских объединений, нацеленных на демократизацию, национальное возрождение и консолидацию. Однако по тем или иным причинам они стали сдавать свои автономные позиции в политическом обществе еще до окончания фазы демократизации. В результате в Беларуси и России так и не установились властные демократические институты, а в «посторанжевой» Украине, которая сумела создать такие институты, политизированное гражданское общество оказалось послушным инструментом олигархических партий и групп интересов, не дающих демократическим институтам возможности стать сильными и прочными.
Таким образом, одной из фундаментальных характеристик восточнославянских посткоммунистических обществ и, в частности, их гражданских подсистем является низкий уровень институционального развития. Причем особенностью Беларуси и, частично, России является то обстоятельство, что низкий уровень институционализации их политических систем сочетается со столь же низким уровнем политической активности населения. Входные функции артикуляции и, в особенности, агрегации интересов монополизированы бюрократической вертикалью и правительством, которые в лучшем случае просто угадывают, что нужно различным категориям населения, но по-своему интерпретируют эти интересы, не забывая при этом о своих собственных корпоративных интересах. Именно поэтому политические системы Беларуси и России кажутся сегодня более стабильными, чем политическая система Украины с ее относительно более высоким уровнем институционализации, но с еще более высоким уровнем вовлеченности разнообразных социальных групп в политику.
Глубочайший отпечаток на социальное поведение белорусского населения наложили такие факторы, как тяжелое наследие русско-советского имперского господства, надолго остановившего процесс формирования белорусской нации, патриархальные особенности менталитета и политической культуры большинства населения, отсутствие влиятельного среднего класса и, наконец, режимные изменения в 1996 году. По этим причинам белорусское общество отличает довольно низкий уровень социальной активности. Как и в советские времена, она протекает в основном в пространстве их частной жизни и почти не выражена в публичной сфере. За 20 с лишним лет существования «третьего сектора» ассоциированные группы интересов так и не стали основным способом организации повседневной жизни белорусов. Зато никуда не делись патрон-клиентельные отношения, которые расцвели в Беларуси пышным цветом и даже проникли в публичные ассоциации.
Процесс национально-государственной самоидентификации находится сейчас в активной стадии, но он начался сравнительно недавно и идет довольно противоречиво и непоследовательно. Так, например, согласно официальной трактовке белорусская государственность начинается лишь с образования в 1919 году БССР. Славная, сколь же и трагичная, история Великого княжества Литовского и Белорусской Народной Республики, роль которой в политической ресоциализации граждан, формировании белоруской идентичности, гражданственности и патриотизма трудно переоценить, практически не культивируется как предмет национальной гордости. Поэтому неудивительно, что у подавляющего большинства населения все еще отсутствует развитое национальное самосознание, т. е. сознание принадлежности к Беларуси не только на основе сходного жизненного опыта, объективной общности «крови» или «почвы», но и на основе общей системы национальных ценностей. Отсутствие в массовом сознании вдохновляющей национальной идеи является, пожалуй, самым главным фактором гражданской и политической индифферентности граждан.
Для многих жителей Беларуси все еще характерен преимущественно локальный характер самоидентификации, который основывается на принадлежности к семье, местности, региону, социальной группе (православные, католики, протестанты), не всегда возвышаясь до уровня национального государства. Для других же больше характерна маргинальная советская идентичность, ощущение себя бывшими подданными великой советской империи, которую у них несправедливо отобрали. В Беларуси они видят осколок СССР, неспособный полноценно существовать без воссоединения если не с остальными бывшими советскими республиками, то хотя бы со «старшим братом».
Ментальные основы общественной пассивности и апатии большинства белорусов обусловлены их относительно недавним крестьянским прошлым и исторической усталостью от изнурительной борьбы за элементарное физическое выживание, которую белорусский народ был вынужден вести с иноземными захватчиками и местными угнетателями на протяжении нескольких столетий. Это — витальная целесообразность, приземленный прагматизм, неверие в возможность изменить общественные условия жизни и, более того, страх перед общественными переменами. Поэтому для таких людей характерны сосредоточенность на пространстве собственной частной жизни, ориентация на индивидуальное приспособление к окружающим условиям, обособленность частного существования, заниженный уровень социальных запросов и ожиданий.
Общественная пассивность и апатия являются острейшей проблемой белорусского общества. Вместе с тем слабость гражданского общества в Беларуси компенсируется, с одной стороны разветвленной системой государственного патернализма, а с другой — широким развитием неформальных связей и отношений, укреплением клиентельного общества.
Отношение белорусских граждан к государству как институту власти довольно противоречивое. С одной стороны, постоянная угроза репрессий, исходившая от всякой государственной власти, действовавшей на территории Беларуси в последние столетия (российского, польского и особенно советского государства), приучила многих людей стараться не вызывать к себе ее интереса и, что называется, «не высовываться», не проявлять заметной активности в публичной сфере. В традициях доминирующей в белорусском обществе политической культуры государство воспринимается как нечто заданное извне, таинственное и могущественное, которое невозможно понять и изменить, а потому лучше подчиниться и приспособиться.
Но, с другой стороны, советская эпоха сформировала у большинства белорусов сильную подданническую привязанность к «большому» патерналистскому государству, которое сделало гражданскую инициативу и самоорганизацию просто не нужной. Они воспринимают как само собой разумеющееся, что практически все социальные обязанности, которые обычно лежат на самих гражданах и их локальных сообществах (например, школьное попечительство, благотворительность, забота о пожилых людях, организация дополнительного образования или досуга по месту жительства), государство взяло почти целиком на себя и не желает делиться ими с обществом. Монополизация государством функций гражданского общества блокирует возможности для наращивания социального капитала, ослабляет локальные социальные связи между людьми, усиливает атомарность их публичного существования и изоляцию друг от друга.
В результате активность гражданского общества почти не сказывается на повседневной жизни основной массы людей, от чего и уровень общественной поддержки гражданских организаций и инициатив остается очень низким. Люди предпочитают прибегать к отработанным за многие десятилетия механизмам индивидуальной адаптации к условиям своей жизни [9]. Высокая степень индивидуального приспособленияк любой общественной системе, в том числе и к ныне существующей — основная черта традиционной поведенческой модели белорусов и одна из основных причин общественной пассивности.
Вместо формирования сильных и прочных гражданских институтов в постсоветской Беларуси получили широкое развитие неформальные социальные связи, тем более что для них сейчас имеются более благоприятные экономические и политические условия, чем в посттоталитарном СССР. Эти связи завязываются преимущественно в частной сфере жизни и ориентированны, прежде всего, на материальное потребление. Интенсивную консьюмеризацию повседневной жизни белорусского общества сегодня отмечают практически все независимые социологи. Жизненная ориентация человека на консьюмеризм значительно затрудняет его переход к гражданским формам социального поведения. «Человек потребляющий» постоянно озабочен своим материальным положением и обычно надеется только на себя и людей «ближнего круга». За редким исключением он не ставит и не хочет ставить перед собой общественных задач, для решения которых следовало бы объединиться с незнакомыми людьми и прибегнуть к публичному коллективному действию. Гораздо проще, безопаснее и эффективнее заниматься обеспечением личного потребления, пребывая в гражданском и политическом молчании.
Социальные сети белорусского общества характеризуются тем, что неформальные правила нередко доминируют над формальными институтами, а хорошо институционализированные частные практики сводят вообще к минимуму необходимость в публичных взаимодействиях, в том числе и необходимость в гражданском и политическом участии. Поэтому вертикальные отношения в публичной сфере почти полностью замещают собой горизонтальные. Многие неформальные нормы, вместо того чтобы подпитывать и укреплять слабые формальные институты либо действуют наряду и параллельно с ними (феномен «неофициального», «параллельного» общества) либо ведут к их подрыву и искажению (родственные связи, клиентелизм, коррупция, блат и т. д.). Основными причинами создания и воспроизводства неформальных институциональных правил (например, подношений) являются нелегитимность целого ряда формальных правил, ставящих гражданина в зависимость от должностного лица, сложность, запутанность и неэффективность действующих процедур, невозможность их реформировать или отказаться от них.
Важнейший неформальный институт — это, естественно, институт патрон-клиентелизма. С его помощью выстраиваются цепочки, посредством которых происходит перераспределение государственных и иных ресурсов в пользу определенных групп граждан. Роль патрон-клиентельные связей в условиях нынешнего экономического кризиса существенно возрастает, но одновременно они блокируют развитие горизонтальных гражданских сетей, которые составляют основу социального доверия, солидарности и сотрудничества.
Белорусское общество буквально пропитано разного рода неформальными связями и отношениями, и в этом смысле оно мало, чем отличается от ряда других постсоветских обществ, в том числе и от российского. Многие устойчивые неформальные институты, характерные для российского общества (включая его элитные слои), которые хорошо описал российский социолог Симон Кордонский, аналогичны белорусскому элитному клиентелизму [10]. Правда, что касается социальных сетей большинства белорусов, то их каналы личного доступа выглядят значительно беднее элитных. Помимо семьи, они могут полагаться на друзей, иногда на соседей, коллег по работе и лишь в отдельных случаях на своих хороших знакомых, оказавшихся в структурах власти (друзей, приятелей, земляков, бывших одноклассников или однокурсников и т. п.). Подобные неформальные социальные сети (как элитные, так и массовые) завязываются преимущественно в приватной сфере либо на стыке приватного и публичного, но строятся в сугубо частных (узкогрупповых) целях и нередко на принципах патрон-клиентелизма. Поэтому они остаются все теми же суррогатами социальности (социетальности), которые вопреки мнению некоторых социологов, например, того же С. Кордонского, не имеют ничего общего с гражданским обществом даже с поправкой на его постсоветскую специфику.
Патрон-клиентельные сети проникают и в сферу гражданского общества. Например, многие организации третьего сектора сильно персонифицированы и отношения между ними порой сводятся к жесткой конкуренции их лидеров (патронов) за ограниченные материальные ресурсы и клиентуру. Институциональная прочность ассоциаций и коалиций начинает зависеть исключительно от способности лидеров мобилизовывать и «справедливо» распределять ресурсы среди своих клиентов. В результате общественные объединения теряют автономию, попадая в сильную патронажную зависимость от своих лидеров. Лидеры, в свою очередь, оказываются в сильной зависимости от своих клиентов, для которых ассоциация моментально теряет ценность, если они находят для себя более выгодного патрона. Однако чаще всего клиенты обзаводятся несколькими патронами, для чего широко используется перекрестное членство в организациях. Патрон-клиентелизм, несомненно, не только подрывает институциональную устойчивость общественных организаций, но и подтачивает базовые принципы самого гражданского общества, делает дефектными и неэффективными формальные правила демократического сотрудничества, по которым должны действовать ассоциации, а, следовательно, ставит под вопрос выполнение ими своей гражданской миссии [11].
Патрон-клиентельные сети характерны в основном для элитистских организаций гражданского общества, связанных с политическими и бюрократическими элитами и международными донорами. Эта категория гражданских акторов обычно наиболее активна в публичном пространстве, особенно в политической сфере, и именно по ней часто судят об общем состоянии гражданского общества в Беларуси. При этом обычно отмечают продемократический и национально ориентированный характер большинства из данных структур и их сравнительную немногочисленность, на основании чего делается пессимистичный вывод о том, что белорусское гражданское общество находится все еще в зачаточном состоянии.
На самом деле, политизированные продемократические организации гражданского общества в Беларуси составляют лишь видимую верхушку его айсберга. Разумеется, белорусское гражданское общество не является в количественном отношении столь большим, как хотя бы в Украине, однако оно не является и столь маленьким, чтобы заявлять о его полной неспособности автономно влиять на развитие публичной сферы. В Беларуси действуют многие сотни всевозможных общественных объединений, некоммерческих учреждений, фондов, кооперативов, общин, активность которых направлена на удовлетворение самых разнообразных и общественно значимых потребностей граждан (от профессиональных и культурологических ассоциаций до хосписов, от объединений родителей детей-инвалидов до этнических землячеств и т. д.). Можно констатировать политическую пассивность большей части белорусского гражданского общества, но ни как не отсутствие гражданской вовлеченности в повседневные общественные дела и наличие в стране определенного гражданского потенциала, который до сих пор никем не изучен [12].
Гражданское общество является образованием, границы которого могут, как расширяться, так и сужаться. В одних ситуациях (как правило, чрезвычайных) за счет вовлечения конъюнктурных сил гражданская масса разрастается едва ли не до критического размера, как это было в Украине осенью 2004 г., в других же случаях — сворачивается до своего структурного ядра. Характерной особенностью гражданских обществ Беларуси и в особенности России является реактивная природа гражданской активности, когда граждане только тогда начинают действовать как граждане, когда возникает непосредственная угроза их интересам [13]. Вследствие общей институциональной слабости этих гражданских обществ и их неспособности к организованной инкорпорации в свой состав новых участников такие одноцелевые группы самозащиты обычно оказываются нежизнеспособными. Вместо того чтобы трансформироваться в устойчивые общественные ассоциации, стремящиеся, к радикальному разрешению той или иной назревшей общественной проблемы посредством, скажем, изменения формальных правил, принятия нового закона, они, напротив, как только разрешается их конкретная групповая проблема, тут же распадаются.
Развитие гражданского общества в таких странах как Беларусь или Россия будет, по-видимому, идти по пути оживления гражданской активности, прежде всего, на уровне локальных публичных сообществ. Для того чтобы обыватели захотели вырваться за пределы своего «ближнего круга», преодолеть недоверие к незнакомым людям и объединиться с ними для разрешения совместных проблем, они должны увидеть личную выгоду от такого объединения. Важную роль в этом процессе может сыграть актуализация так называемых ценностей среднего уровня, занимающих промежуточное положение между общенациональными ценностями и ценностями семейными, приватными. Промежуточные ценности возникают на пересечении частной и публичной сфер жизни и связаны с локальными общественными интересами (место жительства, соседство, местная церковь, школа, поликлиника, бытовая инфраструктура, дороги, экология, преступность и т. д.). Без актуализации ценностей среднего уровня и соответствующих интересов ценности верхнего уровня (национальное государство, права человека, патриотизм, институт церкви и др.) останутся для людей пустым звуком даже при всей лояльности к ним, поскольку это самые общие символы, которые не требуют практических действий [14]. Однако люди только тогда начнут проявлять интерес к промежуточным ценностям и почувствуют желание что-нибудь сделать для своего сообщества, когда они у них появится возможность влиять на принятие решений в данном сообществе. Поэтому еще одним инструментом гражданской самоорганизации является введение местного самоуправления.
Актуализация ценностей среднего уровня и гражданская самоорганизация невозможны без отказа от стратегии индивидуальной адаптации и выживания, поскольку человек согласно данной стратегии может надеяться только на самого себя и на «ближний круг». Массовый отказ от стратегии индивидуального приспособления может быть произведен только посредством быстрой социально-экономической модернизации, которая подвергает человека сильному воздействию новых образцов поведения, новых возможностей удовлетворения потребностей и тем самым необычайно расширяет горизонты его сознания и способствует росту качественно новых социальных ожиданий, стремлений и притязаний. Чем выше будет уровень материального благосостояния и образования, тем сильнее окажется разрыв между растущими ожиданиями и ограниченными возможностями их удовлетворения, что породит еще более мощные социальные фрустрации, чем мы наблюдаем сегодня. Это побудит граждан активизировать процесс артикуляции групповых требований к власти и расширять свое участие в публичном пространстве, что, в свою очередь, еще больше повысит уровень требований к власти и расширит число акторов гражданского и политического обществ.
***
Нормативный концепт гражданского общества, рассмотренный нами в данной статье, позволяет согласиться с мнением Д. Коэна и Э. Арато, что гражданское общество становится сегодня политическим идеалом современности. Он противопоставляется как утопическим идеалам радикальной демократии, социализма, марксизма, коммунитаризма, так и не менее утопичным, на их взгляд, неолиберальным и либертарианским теориям, растворяющем «общество» в рыночном («буржуазном») обществе [15]. Трезвый отказ от попыток реализовать любую из названных утопий отнюдь не означает, что можно признать нормальным общество, лишенное консолидирующих норм поведения и не вырабатывающее независимых политических проектов. «Ведь при подобном положении дел неизбежен уход граждан в частную жизнь или в „реализм“, а это лишь иное название для эгоизма; построенная на эгоизме политическая культура просто не обеспечивает достаточной мотивации не только для развития, но и для сохранения существующих прав, демократических институтов, социальной солидарности или независимости» [16].
Идея дифференциации экономического, политического и гражданского обществ ведет сегодня к образованию нового политического проекта, являющегося развитием современной, либерально-плюралистической демократии. Данный проект направлен на то, чтобы, с одной стороны, сохранять капиталистическую экономику и государство всеобщего благосостояния, а с другой, ограничивать эти подсистемы посредством действенного влияния на них со стороны автономного, адекватно защищенного и самоорганизованного гражданского общества.
[1] К примеру, аморальная семейственность, обнаруженная американским социологом Эдвардом Бэнфилдом в южной Италии начала XX века, типична не для традиционного, а для отсталого общества. В таком обществе на смену разрушенной под воздействием модернизации большой патриархальной семье или крестьянской общине, выполнявших во многих традиционных обществах экономические, политические, оборонительные, благотворительные, религиозные и иные функции, приходит не гражданское общество, а только нуклеарная семья, которая слишком мала, изолирована и слаба, чтобы выполнять те же функции. (См.: Хантингтон С. Политический порядок в меняющихся обществах. — М., 2004. — С. 55).
[2] За исключением ряда больших городов с высоким уровнем преступности и расовыми конфликтами.
[3] Например, в Ботсване и Лесото женские ассоциации, религиозные и сельские организации играют главную роль в профилактике ВИЧ-инфекции и оказании помощи больным пациентам на местах. В последние годы гражданские общества этих и других африканских стран стали активно участвовать в сборе, анализе и оценке данных о динамике борьбы с ВИЧ/СПИДом.
[4] Поэтому забавно наблюдать, как иные общественные деятели изображают дело так, что они представляют интересы гражданского общества, выступают от имени гражданского общества, формулируют общие цели для гражданского общества. Гражданское общество — это слишком сложное, неоднородное и внутренне противоречивое образование, состоящее из множества самых различных групп и отдельных индивидов, чтобы какая-то группа участников гражданского общества могла претендовать на представительство интересов всего гражданского общества.
[5] См.: Лаут Х.-И., Меркель В. Указ. соч. — С. 389-390.
[6] Именно поэтому приобрела популярность широкая трактовка гражданского общества, включающая в него всю совокупность добровольных негосударственных объединений в обществе, в том числе коммерческие фирмы и политические партии. Такая трактовка действительно не лишена определенного идеологического (либерального) смысла. Во-первых, она проводит фундаментальное различие между принудительными организациями (государство) и добровольными объединениями (все остальные) и тем самым четко разделяет государство и общество. Во-вторых, под гражданским обществом понимается либеральная социально-экономическая и политическая модель, в которой господствует право и, стало быть, ни одна группа населения не может подчинять себе другие группы. Однако с научной точки зрения такой подход к пониманию гражданского общества создает терминологическую путаницу и, что самое главное, элиминирует ряд очень важных функций гражданского общества в отношении экономического и политического обществ, например, интеграция общества, посредничество между государством и частным бизнесом, социальная компенсация издержек рыночной экономики, гражданский контроль и др.
[7] Эту общую цикличность в смене приоритетов в процессе общественных трансформаций — от частных интересов к общественным благам и обратно — установил Альберт Хиршман в работе «Феноменология восторга и разочарования» (Hirschman A. Engagement und Enttauschung. — Frankfurt am Main, 1984).
[8] Лаут Х.-И., Меркель В. Указ. соч. — С. 386-388.
[9] Например, вместо того чтобы посредством организованного коллективного действия попытаться изменить несправедливый или экономически нецелесообразный закон, каждый предпочитает разрешить возникшую проблему в одиночку: найти в законе какую-нибудь лазейку, позволяющую обойти его, дать взятку или каким-то другим образом к нему приспособиться.
[10] Это, к примеру, домашнее или ресторанное застолье, баня, охота и рыбалка, совместный отдых, спортивные игры, дачные сообщества, конфессиональное общение. «Совершая религиозные обряды, выпивая, развлекаясь, постреливая по птичкам, парясь и сплетничая о том, кто, сколько и за что берет, люди ищут, и, как правило, находят, „выходы“ на чиновников, которые помогут им минимизировать налоги, выиграть тендер, получить землю под застройку, устроить родственника в „элитную“ клинику, освободить сына от призыва в армию, пристроить дочь в приличный вуз, вернуть изъятые ГАИ документы на машину, закрыть уголовное дело на партнера или организовать наезд силовиков на конкурента» (Кордонский С. Г. Ресурсное государство: сборник статей. — М.: REGNU, 2007. — С. 54).
[11] См. подробнее об уровне институционализации белорусского гражданского общества и, в частности, третьего сектора: Чернов В. Третий сектор в Беларуси (4) // http://nmnby.eu/pub/0803/26m.html
[12] Есть немало свидетельств тому, что гражданский потенциал белорусского общества действительно требует внимательного исследования. Так, во время недавней эпидемии гриппа, унесшей немало жизней, пример подлинной гражданственности, неравнодушия и солидарности продемонстрировали анонимные медики, которые через Интернет привлекли внимание общественности к этой острейшей на тот момент проблеме и, как пишет С. Калинкина, «вынудили чиновников шевелиться и искать деньги на импортные лекарства» (http://www.belaruspartisan.org/bp-forte/?page=100&news=51308).
[13] «В армии убили сына — появляются „солдатские матери“. Кинули с жильем — появляются „обманутые дольщики“. Жутко обошлись с невиновным водителем — появляется организованное сопротивление водителей» (Новая газета, 2008. — № 23).
[14] Российский социолог Б.Дубин приводит весьма примечательный факт: «Мы, например, спрашиваем: „Вы являетесь патриотом России?“ — 80% отвечают „да“. Мы спрашиваем: „Что такое патриотизм?“ — 70% отвечают, что это „любовь к своей стране“. И лишь 20% — что это „желание что-то сделать для своей страны“. Такой вот разрыв» (Там же).
[15] См.: Коэн Джин Л., Арато Эндрю. Гражданское общество и политическая теория. — М., 2003. — С. 9-10, 22-63.
[16] Там же — С. 10