23 февраля увидел свет президентский указ «О совершенствовании кадрового обеспечения идеологической работы в Республике Беларусь» (№ 111). Этот указ, как кажется, вступает в противоречие с конституционным принципом «множественности идеологий» (поскольку подразумевает наличие всеохватывающей государственной идеологии), однако всеобщее недоумение вызывает не столько это противоречие, вполне укладывающееся в стилистику реализации власти в отдельно взятой РБ, сколько факт отсутствия идеологии. Или идеологической системы.

* * *

Идеология в традиционном понимании — это библия социальной этики, рационализированная выжимка из набора социальных обстоятельств, предполагающая также определенную методологию миропостижения (в том числе методологию прочтения конституционного принципа, трактующего о множественности идеологий, т. е. своего рода правила экзегезы). Она может быть представлена в виде учебника — но его-то пока не существует. Отсюда ряд вопросов: а) может ли идеология существовать вне и помимо учебников? б) может ли она в таком виде совершенствоваться? с) может ли критиковаться? Ответы, которые мне хотелось бы предложить, состоят в следующем: да, да и да. Причем развертывание двух первых yes я по возможности попытаюсь сопроводить третьим yes, то есть критикой.

Начать следовало бы с конституционного принципа «множественности», который, преломляясь в локальных полях, дает группу эквиваленций: говорят, например, о многовекторности (о внешней политике), многополюсности (о внешнем мире) или плюрализме (о чем угодно). Утверждая множественность идеологий, мы имеем в виду, что в Беларуси существуют (или могут существовать) различные версии христианства, социализма, на худой конец — либерализма. При этом принцип множественности вовсе не означает, что та или иная идеология не может являться предпочтительной по отношению к другим (православие по отношению к буддизму). Здесь важно лишь то, что конкретная идеологическая диспозиция не связывает, не должна связывать суверену руки в отношении всех прочих диспозиций: можно, например, быть большим другом России, затем ее врагом, — не суть важно (собственно говоря, этот феномен и схвачен понятием «многовекторность»).

Принцип множественности, впрочем, порождает проблему, для разрешения которой не располагает «внутренними» резервами. Эту проблему — по аналогии с ключевым вопросом традиционной либеральной теории (как возможно общество, в основу которого положена свобода личности, понимаемая как ее право и возможность действовать по собственному усмотрению?) — можно сформулировать следующим образом: как возможен консенсус, в основу которого положена множественность идеологий? Проблема узнаваема: ай-ай-ай, у нас нет консенсуса по поводу базовых ценностей, нервничают интеллектуалы России, Украины, Грузии.

Наиболее простой ход мысли — искать наиболее общие элементы моральности в хаотической массе моральных множественностей, — ход, нередко покоящийся на вздорной посылке, согласно которой этический кодекс христианина (все люди братья, не убий) в чем-то совпадает с моралью солдата (вокруг одни враги, убий). Как сочетать христианство с атеизмом в рамках одной социальной системы? Понятно, что здесь необходимо вводить в оборот некий идеологический ресурс, на как это сделать?

Помогает здесь, на мой взгляд, еще более вздорная идея нейтральности, которая легла в основу легалистской парадигмы в западном обществоведении (Дж. Ролз, Б. Аккерман, Р. Дворкин). Приблизительный смысл этой идеи состоит в том, что политическая лояльность по отношению к любой конкретной культуре или форме жизни не просто не свойственна демократическому правосудию, но прямо им запрещается. И коль скоро лояльность должным и легитимным образом обращена лишь на те предметы, которым наш разум способен придать характер всеобщности, правительству надлежит держаться стратегии «нейтралитета» (соответствующей идеалам справедливости и равенства), не подвергая дискриминации ту или иную форму поведения, образ жизни или идеологическую систему. По утверждению критиков этой концепции (которую впоследствии пересмотрел и сам Ролз), нейтральность радикального равенства (справедливости) предполагает ни что иное как «законное низложение морали» (М. Сэндл, Дж. Грей). Что, собственно, дурного в низложении морали? Об этом будет сказано ниже, а пока лишь необходимо указать на то, что для начинающего президента Лукашенко «нейтральность» стала стихийно найденной диспозицией.

Разумеется, необходимо иметь в виду различия между теорией, транслируемой в область политико-философской рефлексии и возникшей в рамках определенной либеральной культуры, и политической практикой, осуществляемой на фоне кризиса советской культуры и положенной в основу молодой белорусской государственности. Существуют также различия между двумя типами нейтральности — в одном случае опирающейся на абстрактный индивидуализм Канта, а в другой — на абстрактный коллективизм народных представлений о добре и зле. Но в данном случае важны не различия, но именно диспозиция нейтралитета, являющаяся ключевой компонентой идеологической формы.

Эту случайно обнаруженную диспозицию (поскольку наши правители вряд ли вникали в сложные подробности вышеупомянутой дискуссии) не следует путать с юридическим принципом доктринальной нейтральности, в соответствии с которым государство не должно связывать себя с той или иной идеологической формой. Но государство — не правительство и не партия, которые, как правило, декларируют свои политические программы и несут ответственность за их выполнение (за последствия их выполнения). В нашем случае, однако, произошло небольшое превращение: правящий класс отождествил себя с государством, то есть, как уже сказано, стихийно обнаружил удивительно непогрешимую позицию беспристрастности.

Мы можем вспомнить о том, что Александр Лукашенко изначально идентифицировал себя как политик, не связанный теми или иными политическими предубеждениями, «не запятнанный» партийным прошлым, — позиция выигрышная, особенно на фоне беспрестанных схваток (в парламенте и прессе) между коммунистами, социал-демократами, либералами и «народофронтовцами». Вдобавок он не был связан с номенклатурой, что якобы доказывалось его антикоррупционной деятельностью под крылом Кебича, а затем — без этого крыла. Так возник политический режим тотального нейтралитета, при котором данный нейтралитет стал обманчивым эквивалентом общественного консенсуса. Режим, который, собственно, и низложил мораль как таковую. Он стал имморальным режимом, бравирующим своей идеологической нейтральностью и беспристрастностью, своей шизоидной «многовекторностью».

* * *

Диспозиция нейтральности открывает для власти массу удивительных возможностей. Положим, сегодня мы говорим о признании прав человека и подписываем соответствующие меморандумы, а завтра запросто попираем эти права; мы способны рассуждать о том, что отказ от интеграции с Россией равнозначен «политической смерти», а завтра — жить, похоронив интеграцию; мы способны признавать частную собственности и свободу слова в качестве социально значимых ценностей, и в то же время — не признавать ни того, ни другого. На сегодня не существует ни одного утверждения (обещания) власти, которое не было бы опровергнуто другим ее утверждением (обещанием). Другими словами, позиция нейтралитета — это позиция неуязвимости, ибо она не предполагает и не предлагает никакой концепции блага, никакого представления о плохом и хорошем и, следовательно, равнозначна полному отказу от этических принципов.

В своей книге «Поминки по просвещению» британский политический философ Джон Грей указывает на некоторое политические и правовые результаты применения этой довольно радикальной идеи в политике. Поскольку в самой концепции нейтральности, рассуждает Грей, ответ на вопросы типа «что такое хорошо и что такое плохо» обнаружить невозможно, ее приверженцы прибегают к «благопристойным» мнениям. В результате люди, придерживающиеся «непристойного» образа жизни, оказываются незащищенными по отношению к запретам нового пуританства. Нежелательное постепенно превращается в незаконное, в нечто «радикально оппозиционное». Дело в том, что политика нейтралитета допускает все, кроме одного — политики толерантности. Последняя отталкивается от идеи недостижимости полного общественного консенсуса и посему признает необходимость диалога и критики. Политика нейтралитета исходит из презумпции уже достигнутого консенсуса (власть и есть его воплощение), поэтому всякая критика воспринимается как его нарушение. Отсюда — серия законодательно оформленных (или вообще никак не оформленных) табу.

Сказанное позволяет понять, почему в Беларуси был затеян режим тотального референдума, тотального блиц-опроса, позволяющего властям регулировать курс движения (Меняем флаг? — ОК. Меняем язык? — Gut. А герб? — No problem. Конституцию? — Не вопрос. Президента? Не торопитесь друзья, давайте подумаем вместе…), а так называемому народу — соизмерять свою поступь с синусоидой политической воли.

Посмотрите на белорусские телеопросы. Почему вы идете в БПСМ? — Потому что там дают льготы и все такое. — То есть не из патриотических соображений, а по причине выгоды? Ну что ж, это вполне понятно: мы нейтрально относимся ко всем идеям (к соображениям выгоды — в том числе). Словом, ничего личного, ничего негативного, ничего, отрицающего консенсус (ибо вступление в БПСМ, приращение к структуре, рассматривается как проявление консенсуса).

А вот и серия запретов так называемого пуританства: сначала были запрещены все партии и общественные движения, апеллирующие к сближению с Россией (поскольку «нейтральный» консенсус достигнут, президент может монополизировать любовь к России, а затем устроить шумный развод — опять же, за всех нас разом), затем — «неблагопристойные» религии (закон о свободе вероисповеданий), ныне все ожидают закона о СМИ, суть которого, по видимому, должна сводиться к устранению критической позиции на уровне ее правовой возможности. Да мало ли существует табу и запретов?

Вернемся к нейтралитету. Как белорусское правительство относится к частной собственности? Сказать решительно невозможно, поскольку затеянная структурно-политическая игра исключает возможность четкой артикуляции по данному вопросу. Словом, относится нейтрально. Между тем существует одна сложность, не позволяющая относиться к данной проблеме действительно нейтрально. С одной стороны, собственность есть собственность, здесь без эмоций не обойдешься. С другой стороны, если нейтралитет сознательно постулируется, то это открывает возможность для критиков режима идентифицировать носителей идеи нейтральности (т.е. власть). Единственное же, чего идеологическая форма должна избегать, — открытой демонстрации собственных механизмов. Власть должна быть «мы», а не «они», она должна быть не «элитой», но «эгалитой», рассредоточенной по всем порам социального — в противном случае она становится властью группы, прикрывающейся идеей «нейтралитета». Отсюда понятно, что государство должно постепенно расширяться, поглощая то, что им не является. Оно должно пожирать упомянутую частную собственность, при этом не питая к ней «ничего личного».

* * *

Подведем некоторые итоги.

1) Идеологическая форма существует до того, как находит свое выражение в учебниках по идеологии. Следуя известной формулировке, можно было бы сказать, что она не является неким экраном, скрывающим социальные вещи, в известном смысле она этими вещами является. Другими словами, она структурирует социальную практику до того, как что-либо по поводу этой практики сказано. Она — не только до бумаги, но и до речевой игры. Вернее, она начинается вместе с речевой игрой — там, где о себе заявляет тот или иной интерес.

2) Ключевая функция идеологии — обеспечение социального консенсуса при сокрытии интересов группы, утверждающей его во имя этих интересов. В этом смысле диспозиция «нейтральности» обеспечивает эту функцию в полной мере. Но поскольку консенсус в полной мере невозможен (идеология об этом знает раньше людей) в идеологическое поле должна быть введена фигура того, кто препятствует консенсусу. Так культура «мира» (власть, воплощаемая политическим телом президента) сталкивается с культурой «войны» (оппозиция). Эту фантазматическую картинку можно расширить до миросистемной: так культура «мира», «сохранения», «порядка» (Беларусь) сталкивается с культурой «войны», «деструкции», «деградации» (Запад и современная Россия). Важно иметь в виду, что «оппозиция» — не просто какая-то определенная сила, но структурный компонент идеологии, причем символическая система последней структурируется как направленная на подавление этого элемента. Словом, невозможность гармоничной системы компенсируется элементом, воплощающим эту невозможность (фетиш оппозиционного тела).

3) Кстати говоря, в идеологических штампах типа «сохраним промышленность», «не будем торопиться с реформами» и пр. угадывается все тот же нейтралитет, то есть фатальная неспособность и нежелание властей взять на себя ответственность хоть за какие-то действия, хоть за какие-то правила игры.

4) Не стоит думать, что белорусская политическая элита изобрела этот принцип в силу избытка интеллекта, скорее — из-за его нищеты. «Нейтралитет» возникает как результат фатальной неспособности изобрести нечто вроде учения Христа или Маркса, на худший случай — концепции вроде аккермановской, трактующей все о той же нейтральности. Что можно пообещать? Спасение? Коммунизм? Как это обещание оформить? Быть может, достаточно пообещать «мира», «порядка», «спокойствия» (специфические эквиваленции нейтралитета)? В это могут поверить. Богатый будет думать, что с ним считаются в силу того, что он богат; бедный будет думать, что ему помогут по причине его бедности. Каждый может найти в спичах Лукашенко то, что он жаждет услышать, ибо нейтральность суть немое и холодное зеркало. Идея нейтральность дает все — например, возможность согласовать мотив личной наживы с альтруистическом мотивом служения родине. Чего еще нужно?

5) Идеология совершенствуется. Она изощряется в методах применения «нейтральности» на практике, но в какой-то момент начинает проситься на бумагу. Не потому, что она повзрослела и знает что сказать. Но потому, что политическая элита сама попалась в ее сети. Поскольку, повторимся, в самой идее нейтральности никаких соображений на счет «правильного/неправильного» не содержится, приходится формулировать соответствующий запрос. Другими словами, не только и не столько народу, сколько самой элите необходимо разъяснение, почему у власти она, а не другая элита; необходим свод указаний относительно того, как эту власть сохранять и впредь; необходимо описание элементарных правил игры, позволяющих совершать успешную навигацию в весьма неспокойном море внутриполитической политики. Что касается народа, то ему нужна какая-то надежда на грядущее искупление. Ее легко даровать, особенно учитывая, что ничего сверх того ему не положено.

6.) Идеология не равна конституционным принципам. Она существует до них –как предсознательная идеологическая форма, в них — как серия формулировок, подлежащих, впрочем, пересмотру, после них — как осознанный свод правил, чей статус неизмеримо выше статуса законов «для всех». Если в конституции написано слово «свобода», не верьте глазам своим; прислушайтесь к шепоту идеологических формул.

7) Только в символическом поле идеологии можно прописать супранатуральные (сверхъестественные) параметры политического лидерства и отождествить их с уже имеющимся лидером.

Итак, запрос сформулирован. Остается его удовлетворить. Можно обратиться к «благопристойным» мнениям, но власть уже давно освоилась с мыслью, что это мнение можно придумать, создать ex nihilo, переформатировать, перелицевать. Следовательно, идеологию (как завершение уже существующей идеологической формы) должны сделать профессионалы.

Сегодня к рассмотрению приняты несколько версий идеологии. Одно время в СМИ анализировалась одна из них. Можно предположить, что в ней формулируются некие универсальные постулаты, характерные для белорусского общества или, как минимум те, которые для него приемлемы. На деле, однако, мы имеем дело с идеологемами, с которыми сильная политическая элита связывает свой успех (победу над слабой элитой) и, разумеется, свою будущность. Эти постулаты просты: идея белорусской исключительности, антироссийские обертоны и т. д. Предположим, этот идеологический проект станет основой идеологической работы на ближайший год (необходимость совершенствования которой, напомним, постулируется указом № 111). А дальше?

Не пора ли сразу возвести в этический принцип идею имморального нейтралитета? Не пора ли переписывать историю каждый день заново? Не пора ли пересмотреть математику с точки зрения идеологических презумпций? В литературном мире Оруэлла подобная система работает. Впрочем, в обыденном мире тщательно простроенная система идеологии нередко становится симптомом собственного заката.