На последнем заседании клуба «Пикейных жилетов» затрагивается несколько животрепещущих проблем. И одна из них — чрезвычайно меня беспокоящая (вызывающая настоящее живое трепетание). Некогда ее ловко затронул мой близкий друг и коллега по философским штудиям Арсен Меликян. Я попросил его: напиши что-нибудь ради меня о Минске (ну, вы знаете: джентльмены умеют договариваться). Написанное вскоре было опубликовано (Меликян А. Чисто город. // Кур’ер, декабрь 2002) и, как водится, через некоторое время забыто. Так мне, во всяком случае, мерещится.
Арсен предлагает такое введение в тему: «Белизна Руси сложилась в результате несмешения с кочевыми, тюркскими и татарскими этносами. Она потому и белая, что сохранила свою чистоту от смешения. И вот же, веками эта территория существует под знаком чистоты, неоскверненности и белизны. В этой чистоте таится неподвижная идея славянского расизма, которая обернулась белорусской мифологемой толерантности, терпимости к другим типам чистоты». Оцените, как Арсен ловко подсекает этого белорусского бегуна в счастливое завтра. Он ловит его на «допинге» буколического расизма. Что же далее?
Арсен полагает, что Минск — город действительно чистый. Но чистота эта достигается в ущерб комфорту, удобству жизни. В общем, чистота не предполагает восторга, ибо «быть чистым городом не означает быть удобной средой обитания». Мне бы хотелось несколько развить эту идею и дополнить ее другой, быть может, несколько более рискованной: эта чистота реализуется в режиме противодействия красоте. Это несколько противоречит мнению некоторых «ПЖ», как кажется, не делающих особых различий между первым, вторым и третьим. Или, во всяком случае, не придающих этим различиям особого значения. Хотя, конечно, эти различия имеют периферийное значение, поскольку главная тема определяется как поиск «позитива».
По поводу «позитива» — между делом. Мне всегда казалось, что подлинное политическое и/или социологическое изобретательство должно опираться на «негативную», т. е. критическую установку. Разве не именует Ницше оптимизм и пессимизм «болезнями духа»? Если наша задача — теодицея нынешнего (оптимизм) либо некогда существовавшего (пессимизм) социального порядка, то наше место — в каком-нибудь идеологическом департаменте. Если «все хорошо» или «все плохо» (что, в принципе, дела не меняет), то нужно просто радоваться или сожалеть. Можно ничего не предпринимать. В том числе не обязательно делать хорошую социологическую мину при плохой идеологической игре.
Вернемся, однако, к чистоте, комфорту и красоте. Мне представляется, что каждая из этих «материй» не нуждается в дополнительном толковании, что она такое. Все эти толкования — лишь свидетельство того, что одна из «материй» выдает себя вовсе не за то, чем она является на самом деле.
Итак, имеются города: красивые (Париж, Рим, Венеция, Санкт-Петербург, возможно, Вена, ect.), комфортные (Ереван, Прага, Вильнюс и пр.), огромные и фантастические (Нью-Йорк, Токио), величественные (Лондон), спесивые (Москва), веселые (Одесса), восточные (Багдад) и так далее. Есть города, предполагающие совмещение этих характеристик. Минск является чистым городом — это без преувеличения можно счесть фундаментальной визитной карточкой Минска. Дело, в общем, не в том, является ли столица Беларуси чистой «на самом деле» (для тех, кто сталкивался с песчаными бурями в некоторых «открытых» районах города, это не так), и чище ли она других европейских столиц (это тоже — смотря, откуда и чем мерить). Дело лишь в том, что «чистота» — это единственная концептуальная скрепа относительно разнородных пространств и строений, именуемых термином «Минск». Можно сказать: метаязыковая скрепа.
При этом «чистота» должна пониматься не столько как «отсутствие грязи», сколько как «стерильность». Гигантская клиника, чье 2-х миллионное людское наполнение четко делится на две группы — безумцы и надзиратели: паноптическое сооружение в духе Бентама, — разве мы не узнаем наш город? Разве не единый пункт наблюдения (невидимый и потому загадочный) определяет логику схождения/расхождения улиц, логику размещения и организации «распределительных» узлов — универсальных магазинов, банков, почтовых отделений? Короче, в Минске вот так запросто не свернешь в темную питерскую подворотню, где (предположительно) творится много «темных» делишек.
Минск — город чистый: мы вынуждены преодолевать километры в поисках «ближайшего» почтового отделения и десятки миль — в поисках ночного магазина. Теперь вообразите себе Ереван или, скажем, Берлин, где существует банальное изобилие всякого «подручного» (на расстоянии вытянутой руки) — обменники, кафе, фруктовые галереи и много всего такого, что в Минске существует в формате резерваций — Западный рынок, рынок Динамо, Центральный универсам и пр. Все эти «случайные» строения (в частности, торговые точки) должны быть вынесены за черту «чистоты» и помещены в резервации. Резервации, в свой черед, также должны быть стерилизованы, и. т. д.
Вот как Арсен описывает минский аэропорт, символические ворота столицы: «По своим техническим характеристикам и архитектурным особенностям аэропорт, пожалуй, занимает передовые позиции на постсоветском пространстве. Он способен обслуживать в день несколько сот тысяч пассажиров. Однако в аэропорту вас не покидает ощущение пустоты и одиночества, сигнализирующего об абсолютной провинциальности этого грандиозного сооружения: на весь аэропорт — один ресторан, два бара, два магазина и один обменный пункт валюты. Естественно, при скоплении пассажиров всего-навсего двух авиарейсов будет очень сложно найти место у стойки бара. Но этого не происходит, поскольку такого скопления почти не бывает … В залах царит молчание, и только постоянно снующие уборщицы вносят какое-то оживление: наводят чистоту. Кажется, что во всем этом „дворце“ работают только они, и по некоторым приметам можно предположить, что уборка аэропорта является наиболее важной составной частью функционирования всего белорусского воздушного транспорта».
Комфорт, в общем-то, не обязательно должен вступать в противоречие с чистотой: зачастую они функционируют как составные части друг друга — разумеется, если между ними не разгорается борьба на уничтожение. Как в Минске, где они превращаются в «бескомпромиссную дизъюнкцию»: либо чистота, либо комфорт. Можно предположить, говорит Арсен, «что идеальной поверхностью Минска становится лед, а идеальным строительным материалом — стекло. Строительство ледяных дворцов и библиотеки в форме граненого алмаза становится материальным символом неартикулированной жажды чистоты тела и духа. Лед как чистое и самое прозрачное тело, стекло как немного прозрачное и немного хрупкое состояние духа».
Теперь понятно, какой смысловой ключ организует набор этих метафор: Минск — город форм. Форм без какого-либо «внятного» содержания. Разве не в этом состоит фундаментальный «икс» белорусского modus vivendi? Идеологическая форма без какого-либо артикулированного наполнения, «силиконовая долина» без инвесторов и программистов, политическое поле без партий, кандидаты в ПП НС без программ, стерильность без своей вирулентной оппозиции. Словом, стерильность как вирус. Вирулентная стерильность, заражающая проказой чистоты все, к чему прикасается.
Идеальное состояние белорусской столицы — город без людей (коль скоро этот город действительно не заинтересован в людях). Город-саркофаг, мемориальный комплекс. Клумбы и цветы? Падая с неба (вообразите, что Вы — ангел) гораздо проще наткнуться на какой-нибудь фаллический штырь, нежели мягко приземлиться на клумбы. Можно ли найти в Минске английский парк наподобие того, что имеется в Петергофе, — парк, где все произрастает в некоторой хронологической и пространственной неразберихе? Минские парки и скверы ведь тоже — «естественное» подобие ледовых дворцов.
Форма как форма. И поскольку это форма, то говорить о ее красоте, в общем-то, преждевременно. Конечно, можно отыскать во всем этом определенную эстетику (для чего, разумеется, необходимо обладать воображением художника, дающей форме определенное содержательное наполнение). Так поступает, скажем, Артур Клинов, рассматривающий Минск преимущественно с архитектурной точки зрения и определяющий эту архитектуру как «сентиментальный ампир» (его интересует скорее «бывшая», нежели «современная» архитектура). Однако показательно название проекта Клинова — «Горад СОНца» (т.е. город дневного сна или, вернее, состояния в зазоре между сном и бодрствованием; переводчик журнала «PARTisan» транслирует этот проект в англоязычную среду следующим забавным образом: The Sun City of Dreams).
Довольно продуктивно подхватывает этот идейный сюжет еще один мой хороший приятель, Бенджамин Коуп: коль скоро Минск пребывает в «сонце», его наполняют не столько люди, сколько привидения (см. Коуп Б. Прывiды Маркса: шпацыр па Менску по сьлядох Дэрыда // PARTisan). Вот вам наиболее заметный «прывiд»: призрак бывшего короля (по всей видимости, взывающего к отмщению), «бродящий» аккурат на площади Независимости (т.е., можно сказать, площади Предательства Короля).
«Зло — плохой стилист», говорит Иосиф Бродский, и он совершенно прав. Что еще можно добавить? Чистота не равна ни комфорту, ни красоте. Попытайтесь доказать англичанину, что в Минске все устроено «очень удобно». Попытайтесь с ходу назвать десяток «достопримечательностей», которые всенепременно нужно осмотреть. Не на чем остановиться глазу. Минск — город, по которому можно просто скользить. Неважно где. Он чрезвычайно узнаваем, и никогда не может быть опознан в какой-то конкретной перспективе. Чисто город.
Еще раз вернемся к кардинальной теме, затронутой в клубе «ПЖ». Речь идет о символическом присвоении властью некоторых вещей, которые следует считать «хорошими». Это присвоение осуществляется на всех уровнях: даже медали спортсменов рассматриваются, расцениваются как следствие некоего тотального административного усилия. Урожай, «украшение» столицы и пр. — все это явления одного порядка. Опуская рассмотрение механизмов этого символического присвоения, давайте вернем власти то, что ей причитается.
Давайте признаем, что чистота, стерильность — это ее достижение. «Зачищать» — вот единственное, в чем преуспели белорусские власти. Давайте признаем, что эта стерильность достигается в ущерб всему остальному, в частности красоте и удобству (среды обитания). Говоря словами Бертольда Брехта, там, где есть порядок, нет ничего.