На минувшей неделе президент Беларуси добавил новые живые краски к собирательному портрету оппозиции. Согласно официальным сообщениям, на рабочем совещании «по вопросам внутренней и внешней безопасности», проведенном накануне шествия 12 марта, главой государства было отмечено появление «людей оппозиционного и неоппозиционного толка, которые перепутали свою оппозиционную деятельность с нарушением законов в стране». А. Г. Лукашенко высказал настороженность действиями «некоторых политиков, в том числе депутатов», строго указав, что «без реагирования не должен оставаться не один факт, который угрожает безопасности государства». Из дальнейшего изложения можно выяснить, что на самом деле упомянутых персон не следует и политиками считать, но только «жуликами» и «борцами против своего государства» и уж в любом случае — «псевдополитиками». В более подробном прочтении смысл сказанного сводится, несмотря на туманные формулировки, к легко угадываемому обещанию применить к «оппозиционным» и «неоппозиционным» нерастраченную еще мощь репрессивного аппарата. Президент подкрепил свой тезис ссылками на высокую активность избирателей во время выборов в местные Советы, с гордостью упомянув «о низком авторитете партий» и «отсутствии поддержки оппозиционно настроенным кандидатам».
Огорчает, что ни авторам коммюнике, ни самому оратору незаметна нелепость вышеприведенных высказываний. Многократно уже и примечалось и высмеивалось желание исполнительной власти взвалить на себя не ей принадлежащие функции правосудия, хотя, что же тут смешного?.. Кафкой, смело разрушающим каноны рационального мышления, отзывается давняя претензия президента быть единственным в стране политиком. Если кто-нибудь позабыл про единственного политика, это — не метафора, а цитата («политик в стране только один»), ярко характеризующая состояние политического сознания органов власти. И совсем невдомек работающим на власть идеологам, что ни «высокая активность», ни «низкий авторитет партий», ни «отсутствие поддержки» оппозиции не означает ничего другого, кроме сползания в тоталитаризм, хотя и доморощенный, свой, провинциальный, но приближающийся к традиционным признакам в той степени, в какой это вообще возможно в Европе 21 века (судя по некоторым последним высказываниям президента, по свидетельству очевидцев, во время встречи в пятницу в БГУ, термин «авторитаризм» им уже принят, ассимилирован, используется для характеристики собственного политического облика и не без кокетства).
Таких признаков, согласно классическому описанию, данному Раймоном Ароном в знаменитой работе «Демократия и тоталитаризм» (1965) всего пять:
1.Тоталитаризм возникает в режиме, предоставляющем какой-то одной партии монопольное право на политическую деятельность.
2. Эти партии имеют на вооружении идеологию, которой они придают статус единственного авторитета, а в дальнейшем — и официальной государственной истины.
3. Для распространения официальной истины государство наделяет себя исключительным правом на силовое воздействие и на средства убеждения. Государство и его представители руководят всеми средствами массовой информации — радио, телевидением, печатью.
4. Большинство видов экономической и профессиональной деятельности находится в подчинении государства и становится его частью. Поскольку государство неотделимо от идеологии, то почти на все виды деятельности накладывает свой отпечаток официальная истина.
5. В связи с тем, что любая деятельность стала государственной и подчиненной идеологии, любое прегрешение в хозяйственной или профессиональной сфере сразу же превращается в прегрешение идеологическое. Результат — … террор одновременно полицейский и идеологический.
Читатель сам может развлечься, сопоставив выводы Арона, возникшие из анализа советского и нацистского режимов, с опытом и тенденциями белорусской государственности, время от времени сверяясь с текстом процитированного выше коммюнике. Сделав при этом поправку на несколько истекших десятилетий, подставив на место правящей партии сегодняшнюю бюрократическую систему и заменив основанную на мифе или научном коммунизме идеологию славословием в адрес кого и чего угодно.
Конечно, всякие аналогии вообще и в истории в особенности крайне условны и уязвимы. И спор о том, имеет установившийся в Беларуси режим авторитарную или тоталитарную природу — это для отчаянных эстетов. В условиях белорусского ценностного и идеологического релятивизма, не исключено, что завтра тоталитаризм будет объявлен положительным достижением белорусов, и им будут гордиться государственные средства массовой информации. А уж для чего он нужен и почему необходим, как-нибудь объяснят. Как объясняют сегодня неизбежность и прелесть авторитаризма, возводя в число главных достоинств своего народа любовь к кнуту, неумение самостоятельно мыслить и беззаветную преданность барину.
В свое время, после второй мировой войны в западных странах интеллектуалами горячо обсуждалась так называемая «теория прогрессивного насилия». Дискуссия возникла из столкновения стремительного взлета популярности Советского Союза и левой идеологии с правдой о репрессиях и концлагерях, которая тоже стала достоянием общественного мнения. Согласно сторонникам «теории прогрессивного насилия», «абстрактные» гуманистические и демократические нормы могут отойти на второй план, когда насилие необходимо для того, чтобы в истории в какой-нибудь поздний период смогли восторжествовать, наконец, в чистом виде идеалы «свободы, равенства и братства». Принявший участие в полемике выдающийся французский философ-феноменолог Морис Мерло-Понти написал в 1947 году книгу «Гуманизм и террор», где достаточно убедительно объяснил, что «рабство, длящееся дольше, чем жизнь одного поколения, есть только рабство и ничего сверх того».
Белорусская власть понятиями свободы, равенства и братства или им подобными, понятное дело, даже не оперирует и ни на какие «светлые завтра» за ненадобностью не ссылается. Неэффективная экономическая стратегия, помноженная на международную политическую и экономическую изоляцию, принципиально не в состоянии обеспечить населению сносные условия существования ни сейчас, ни в будущем, даже самом отдаленном. Здесь уж действительно «ничего сверх того». Но что же остается? Остаются незамутненные посторонними примесями прагматические интересы самой власти. Власть вместе с тем не есть некоторая абстрактная категория, это всегда конкретные люди, занимающие в схеме управления вполне определенные места, которые несут не только конкретные риски, но и предоставляют конкретные преимущества и возможности. Особенность положения нынешней правящей группы заключается в том, что в случае ее ухода с постов, или, точнее, замены ее другой командой, далеко не каждому из ее состава удастся наслаждаться тишиной кафедр и читальных залов, выступая с лекциями и неторопливо готовя мемуары, — занятие, за которым отводят душу бывшие высокопоставленные политики в других странах. Судьба некоторых представителей высшего эшелона власти, — а, впрочем, как показывает новейшая история стран Восточной Европы и бывшего СССР, и не только высшего, — может в этих условиях сложиться весьма драматично. Это очевидно для всех, и в первую очередь для них самих.
Слишком много поставлено на кон, чтобы играть по правилам. В этих условиях предпочтительно сознательно или инстинктивно эти правила игнорировать, не знать, а проще всего придумать свои собственные, придав им видимость универсальных, по крайней мере среди до поры услужливого и понимающего окружения. Тогда уже не важно, что абсурдными выглядят реляции о победах над заранее изведенным с помощью всяких уловок соперником, которому не было позволено даже подняться на ринг. Видно, что не воспитывались руководители нынешнего призыва на пресловутых американских боевиках, а то бы, может быть, с детства усвоили, что так поступают только «плохие парни», которые всегда и неотвратимо плохо же и кончают. Обладай власть реальной силой, способностью без подножек и махинаций, честно вести борьбу, сама бы заботилась в первую очередь о том, чтобы убедительной была ее победа. Но честная игра для нее — другая галактика. Гордиться успехом, одержанным на опустошенном политическом поле, все равно, что хвалиться завоеванием руки и сердца, на которые никогда не было и не могло быть других претендентов.
В нормальных политических условиях лидер и его окружение, приходя к власти, действуют в рамках сложившихся ценностей и механизмов, вне соответствия которым у власти удержаться невозможно. Белорусская политическая элита формирует их по своему усмотрению, наобум, применительно к случаю.
Совершенно недопустимым и фантастическим для современных демократий выглядит образ главы исполнительной власти, который говорит о необходимости проредить парламентский депутатский корпус, мрачно обещая, что не будет жизни не внушающим ему лично доверия представителям народа в одной с ним стране. Полагая последнюю разновидностью дарованного в безраздельное пользование имения.
Существует известная история о том, что когда-то Сталин написал на свеженапечатанном экземпляре поэмы М. Горького «Девушка и смерть»: «Эта штука посильней, чем „Фауст“ Гете. Любов побеждает смерть». Если бы «любов» написал кто-нибудь другой, он просто был бы уличен в безграмотности или, по крайней мере, в невнимательности. Но это был Сталин. И появились работы, где абсолютно серьезно, с историческими и филологическими выкладками доказывалось, что именно такое написание является корректным. И что, напротив, употребление в конце этого слова мягкого знака свидетельствует о вопиющей неграмотности пишущего. Другие авторы подошли к проблеме с иной стороны, подготовив монографию, из которой совершенно неопровержимо явствовало, что есть гнилая и растленная буржуазная «любовь», а есть крепкая и чистая пролетарская «любов». Чуть ли не реформа правописания готовилась. Но Сталин в данной ситуации оказался не упрям. Прознав про упомянутые находки советской филологической науки, он коротко охарактеризовал ученых изыскателей «дураками», уточнив, что это была простая описка. А если бы не уточнил? Но у Сталина в распоряжении для творческих экспериментов была целая «общественно-экономическая формация» вкупе с «социалистическим реализмом», «диалектическим материализмом» и «вопросами языкознания». Все знают, чем и как это кончилось. С другой стороны, марксистко-ленинская политическая теория никогда и не претендовала на обнаружение общих точек с «буржуазной» демократией, всячески подчеркивая отличие от нее демократии «социалистической», для лучшего уразумения несомненного превосходства которой, понадобилось уничтожение, по некоторым данным, более чем 60 миллионов жизней.
Белорусская власть в этом смысле упряма. И если сказала «любов», так и будет. И ересь начнет выжигаться каленым железом. И если вдруг окажется (а ведь уже оказалось), что не избиратель и судья, а президент определяет, кому быть в парламенте и в тюрьме, еще немало найдется в Беларуси охотников писать соответствующие монографии. Как говорится, Сталина на них нет.
Но кнут люб, однако, не всем. И власть это инстинктивно понимает. Да и докладывают, видимо, ей. Выступления президента в университетах, по идее, призваны навести мосты между вершиной номенклатуры в ее нынешнем состоянии и теми, чья точка зрения очень скоро окажется решающей. Ведь рано или поздно кончится и третий президентский срок, даже если наступит. И сегодняшние риски вряд ли к тому времени исчезнут, а, может, еще только усугубятся. И ничего тут не поделать никакими карательными мерами. Смена поколений естественным образом изменяет любой политический контекст.
Президент, общаясь со студенческой молодежью, похоже, опирался на те же интеллектуальные ресурсы, которые были задействованы в ходе выборов в местные Советы, призывая студентов встать на точку зрения власти. Ход заведомо безнадежный, поскольку нынешняя молодежь в основной своей массе вовсе не разделяет ценности «доброго советского прошлого», романтику БАМа и дешевой колбасы, на которых воспитывались президент и его команда и по которым ностальгируют голосующие за них пенсионеры. Новое поколение хочет «Пепси» и дорогих ресторанов и готово на них зарабатывать, тогда как нынешняя власть находит общий язык только с пассивными и беспомощными реципиентами дешевых государственных подачек. В сущности, единственной конструктивной возможностью для власти была бы не попытка зазвать завтрашнюю интеллектуальную элиту в середину прошедшего века, а самой попытаться заглянуть в век 21. Но тогда это была бы совсем другая власть.