Это три временных «порядка», в отличие от трех временных модусов. Но что получится, если их наложить друг на друга? Какие тогда «времена» мы получим, к каким следствиям сможем прийти? Стоит проделать этот мысленный эксперимент. Уж если мы такие прагматики, или умудрены, или утончены, то наивность становится прямо-таки роскошью, а роскошь — это то, что стоит себе позволить каждому хотя бы раз в жизни. Позволим и мы себе некоторую наивность в дальнейшем обсуждении. Но сначала о самих этих «всегда», «иногда» и «никогда», которые не сходят с нашего языка.
Настоящая тайна заключена как раз в «иногда», зажатом между незыблемостью «всегда» и «никогда», которые доступны нам лишь как большей частью катастрофические (никогда) и воображаемые (всегда) порядки. Но если убрать «всегда» и «никогда», лишится смысла и «иногда». Точно так же, как лишается смысла настоящее без прошлого и будущего. За исключением двух случаев: если верить современной космологии, у мира есть начало. Значит, есть первый момент настоящего, у которого нет прошлого; прошлое рождается только после него. Отсюда загадка рождения самого Времени. С эсхатологической же точки зрения будет последний момент настоящего, за которым не будет будущего; настоящее без будущего. Отсюда тайна завершения Времени. Момент настоящего, предваряющий прошлое; и момент настоящего, следующий за будущим. Таковы парадоксы Начала и Конца.
Теперь посмотрим на это «наложение» временных порядков и экстазов.
Можно «конструировать» самые различные «времена». Прежде всего, божественное (всегда-прошлое-настоящее-будущее); далее, человеческое (иногда-прошлое-настоящее-будущее); время смерти (никогда-прошлое-настоящее-будущее). Или еще «ангельское» (всегда-будущее-иногда-настоящее-никогда-прошлое, ибо у ангелов нет «истории»). Соответственно и «демоническое», альтернативное «ангельскому» (никогда-будущее-иногда-настоящее-всегда-прошлое).
Наш вопрос — о конструировании «времени политического». Оно таково: всегда-будущее-иногда-прошлое-никогда-настоящее. В силу первой связки (всегда-будущее) оно причастно ангельскому и даже некоему «божественному» времени. В силу второй (иногда-прошлое) — человеческому, а в силу третьей (никогда-настоящее) — времени смерти. Но как же так? Разве не говорит политика в лице своих агентов о насущной и всегдашней актуальности их дела и их слов? Именно. Но это чистая фиктивность, за которой таится нечто совсем иное. «Настоящее» заперто в «никогда»; политически в нему никогда не подступиться, — тогда как политика уверяет в прямо противоположном: только актуальное политично, — то есть только политическое актуально. В этой фиктивности состоит второй выигрыш политического: получить то, что получить нельзя — и нельзя как раз в этом, политическом, поле. Поэтому да, это искусство невозможного, — но таящее в себе момент смерти, а не жизни.
Теперь вы готовы заниматься политикой?
ЖЕЛАНИЕ
Самые могучие наши желания … видимо, это эротическое желание — желание славы — желание знания — желание богатства — желание власти. «И именно желание, которое есть нужда в чем-то большем, понуждает тебя рождаться снова и снова в этом страстно чаемом мире» (Э. Уайнбергер. Бумажные тигры. СПб. 2007, с. 178). — И есть также желание Бунта. Какая же нужда таится и сказывается в нем? Быть может, нужда в самостоянии, которая подает свой голос из попранности. Но мое исключительное самостояние — мираж; оно действительно только в самостоянии попранного мира и через него. Попранность здесь означает — несправедливость, бесчестие. Только справедливый мир способен к самостоянию; поэтому в требовании честности и справедливости звучит не только голос моральности, но и нечто иное: это метафизическое требование. И как нет безрелигиозных народов, так нет и вне-метафизических. Эта народная метафизика, возможно, еще плохо изучена; когда-то ее мифологизировали под именем «духа народа». Как бы там ни было, народ всегда честнее государства, всегда честнее своего правительства. Государство говорит: «Это — вино» — и продает т о, что оно монополизировало под именем «вино». Народ не согласен; он говорит: «Это — чернила». И пьет означенное пойло — куда же деваться? — как отраву, коей оно и является. Ибо ни в одной европейской стране подобную смертоносную жидкость никогда бы не выдавали за «вино» и не осмелились бы продавать под этим названием. Да и продавать вообще. Несколько десятков только мне известных сравнительно молодых мужчин смертно надорвались на этом. Но государству, кажется, нет до этого никакого дела; прибыль перевешивает все. Как же оно борется с алкоголизмом (уверяю вас, это не в последнюю очередь политическая проблема), одной рукой одергивая и угрожая, а другой, причем более сильной, провоцируя и насаждая? Точно так же и с моралью вообще; «воспитывая» граждан в духе «патриотизма», «верности», «ответственности» и т. п., оно в то же время бесконечно врет этим же самым гражданам, лукавит с ними, вечно изворачивается, делая хорошую мину при плохой игре; короче, держит их за дурачков. Как говорили древние на Востоке, тигр (инь), бродящий в бамбуковой роще (Ян); тьма, воцарившаяся в сфере света. И меня невольно притягивает слово «саркофаг», которое когда-то значило «пожирать плоть». Иное государство — тоже своего рода «саркофаг», из которого не вырваться на волю, к свету и воздуху. В самом деле, что производит Государство как таковое? Порядок, воплощенный в Законе? Организацию, воплощенную в Бюрократии? Управление совместными делами, воплощенное в Правительстве? Гарантии, воплощенные в Верховном Правителе? Сколько все это стоит, на чей и за чей счет все это существует (при той проблематичной эффективности, которую тоже можно наблюдать воочию)? Вот вопрос, ответ на который мы вправе знать (в то время как он часто объявляется чуть ли не государственной тайной): во что обходится нам наше правительство? насколько оно эффективно — не «для-себя», а «для-нас»?
Отсюда и желание — бросить в морду этому Левиафану всю правду о нем, ткнуть его мордой в его собственную блевотину. Но при этом я не оспариваю то, что Власть, возможно, является самым высшим, следовательно, и самым опасным и рискованным экспериментом над Человеком, его испытанием и вызовом ему — и в качестве индивидуальности, и в качестве народа. И только дающие ответ на это являются гражданами.
УБЕЖДЕНИЯ
Я много раз говорил: приостановите работу ваших готовых убеждений, чтобы мыслить. Но это не является императивом отказа от убеждений вообще. Ибо что такое человек без убеждений? Да, но и что такое человек, растворившийся в своих убеждениях и позволивший им целиком и безраздельно господствовать над собой? Тем не менее будем отдавать себе отчет в том, что «убеждение есть духовный акт, который осуществляется в темноте, — тайное нашептывание и глубокое внутреннее согласие, неподвоастное воле» (Эрнст Юнгер. «Сердце искателя приключений». Ад Маргинем. 2004, с. 27). Если так, то тем более нужна известная настороженность. Что творили на земле люди твердых убеждений? — Самое великое — но в том числе и самое большое зло. Разумеется, «мы должны различать, знаем ли мы нечто просто или же убеждены в этом. Между узнанным и приобретенным через убеждение существует такая же разница, как между усыновленным и родным ребенком» (там же). Однако опасно потворствовать родному ребенку — и фальшивым будет усыновление, ставящее усыновленного на второе место. В чем же у нас большая нехватка. — в знающих или в убежденных? Я бы предпочел власть знающего; с ним можно вести если не диалог, то, по крайней мере, дискуссию. С убежденными много труднее; они явно или неявно склонны навязывать свои убеждения другим. Они их не обсуждают, — они за них яростно сражаются. Этот момент войны сопровождает их, подобно шлейфу. Несомненен недостаток мыслящих. Но должны ли мыслить все? должно ли мыслящих быть много? это вопрос количества или качества? Так — или в таком преломлении — перед нами снова возникает проблема элиты. Элита — группа мыслящих (в качественно превосходящем отношении) или особо убежденных в чем-то людей? Но твои убеждения — это вызов моим и наоборот. К примеру, элита, убежденная в превосходстве белой расы, не потерпит твоих симпатий к китайцам, восхищения их культурой, философией, образом жизни. Что же такое мыслящий человек? Отнюдь не человек без убеждений — но человек, способный в равной степени критически взглянуть не только на убеждения других, а и на свои собственные. Он несет в себе иную опасность, — не опасность безусловной убежденности (готовой, если надо, и умирать, и убивать), а опасность собственно мышления, способного шагнуть туда, куда этому или тому убеждения нет дороги. Так на чьей же стороне доступная нам, людям, прозорливость? — Значит, мы должны допустить и признать особый род убежденности, — в собственном праве и могуществе мысли; единственный род убежденности, который приходит из испытания ее самой же мыслью.