Наше общество гложет очень тяжёлое заболевание, которое неумолимо подтачивает нашу систему изнутри. Суть этой социальной болезни состоит в том, что единственная форма дискурса, представленная у нас — это универсальный дискурс, выносящий абсолютистские суждения. Этим дискурсом больны все — правящий режим и оппозиция, эксперты и простые люди. Проблема в том, что универсальный дискурс позволяет нам прятаться за шаблонными фразами, а на деле становиться морально бесчувственными и содержательно пустыми. Например, оппозиция уже всех утомила абсолютистской и, в то же время, пустой фразой, что во всём виноват Президент. В свою очередь, правящий режим воспринимает идеологию государства как-то, что можно спускать сверху вниз, и, как следствие, без всякого стеснения повсеместно тиражирует сырые, наспех состряпанные комплексы белорусской идеологии.
В особенностях белорусского дискурса мы и постараемся разобраться. В несколько меньшей степени, в данном тексте речь пойдёт о моём отце. Почему, вы узнаете позже.
За что я не люблю Альберта Швейцера
Универсальный дискурс имеет много всевозможных обличий, одно из них — универсальная этика. Видимо самый известный её адепт первой половины XX века — Альберт Швейцер, ставший ярчайшим основателем идей альтруизма. Именно Швейцер по праву может считаться реальным прототипом всеми нами горячо любимого Доктора Айболита, который бескорыстно лечил африканских обезьянок. Как и Айболит, Швейцер выбрал для себя непростую миссию — в небольшом селении Ламбарене (ныне Республика Габон, Африка) на собственные скромные средства он основал больницу, в которой бескорыстно лечил местных жителей. Он руководствовался при этом следующим всецело верным утверждением: «Истинная этика начинается там, где перестают пользоваться словами». Но Швейцер почему-то считал, что возможна некая универсальная этика, единая для всех: «Этика — это безгранично расширенная ответственность по отношению ко всему живущему». В итоге альтруизм Швейцера, несущий «цивилизацию» и «подлинную этику» (для Швейцера это христианство) диким, варварским народам, может рассматриваться как обратная сторона жестокой колонизации Африки, осуществляемой в то время европейскими странами. Не мудрено, поэтому, что, по воспоминаниям африканцев, лично знавших Альберта Швейцера, не слишком много тёплых слов они высказывали на его счёт, например, ставили ему в вину высокомерие по отношению к аборигенам.
Альберт Швейцер сделал много добра и, бесспорно, заслуживает множества тёплых, сердечных слов. Однако универсалистская трактовка этики, предложенная им, является опасной. На смену универсальной этике должна прийти этика прикладная, о чём очень многое писалось в западных философских изданиях. Существенное отличие последней в том, что этика должна быть итогом широкого публичного обсуждения этических проблем, волнующих данное сообщество. Этика не может быть этикой вообще, этикой для всех, она должна быть конкретной и решать животрепещущие проблемы данной группы людей, в рамках которой было устроено обсуждение. Этика должна быть результатом открытого диалога! Как это выглядит на практике? Приведу пример с медицинской этикой. Если вы стоите на позициях универсальной этики, то вам придётся разработать комплекс правил, который бы с равным успехом решал бы все этические проблемы в медицине одинаково успешно для всех стран и любых сообществ. Утопизм и бессмысленность таких амбиций более чем очевидны. С другой стороны, если вы стоите на позициях прикладной этики, то ваша задача — изучить проблемы местной медицины и устроить публичную дискуссию в контексте местного сообщества. Можно быть уверенным, что такая этика станет адекватно решать насущные проблемы.
Как видим, не бывает единой медицинской этики, она с необходимостью должна быть контекстуальной, окрашенной спецификой страны, культуры, места.
Универсальный дискурс белорусской медицины
Медицинская этика в нашей стране спускается сверху вниз — через приказы Министерства здравоохранения. К чему это ведёт в контексте монополии государства на оказание медицинских услуг? К повальному взяточничеству, находящему оправдание в низких зарплатах врачей. Но распространены и другие, более тягостные феномены, которые низкими зарплатами оправдать нельзя, — избирательное отношение к пациентам и открытое вымогательство. Дело в том, что «благодарность» пациентов становится не исключением, а негласно узаконенным правилом. В итоге с одним и тем же «нехорошим» диагнозом пациент может прожить полгода, а может и пару лет — всё будет зависеть от наличия блата в медицинской сфере, дополняемого готовностью платить и платить щедро. На практике бесплатная медицина оказывается не такой уж и бесплатной.
В этом контексте стандартное отношение врачей к больным трудно назвать этическим. Так, тяжело больной — это, в первую очередь, тяжкая и утомительная обуза, портящая статистические показатели медицинского учреждения. Поэтому с такими больными предпочитают и вовсе не связываться. Не так давно я был свидетелем очень странной истории. В то время как скорая помощь отвозила меня в больницу, врач и фельдшер дежурной бригады увидели неподалёку от больницы лежащего на асфальте и при этом курящего человека, предположительно пьяного. Была уже глубокая ночь и этот человек вполне мог нуждаться в медицинской помощи. Однако, на мой взгляд, реакция бригады скорой помощи была нестандартной. Вид лежащего навзничь и курящего человека их ужасно развеселил. «Смотри! Ну, прямо как Аленделон», — сказала врач. Фельдшер продолжила: «Может подойти попинать его, что ли?» После этого замечания они ещё больше покатились со смеху. Они не стали к нему подходить. Это был всего лишь специфический медицинский юмор.
Отсутствие нормального этического отношения к больным (особенно к тяжело больным или малоимущим) в нашей стране делает невозможным и бессмысленным развитие паллиативной медицины. Об этом понятии большинство наших людей даже и не слыхивали, поэтому оно нуждается в своём точном определении. Паллиативная медицина включает в себя совокупность методов лечения, направленных на продление жизни неизлечимых больных и на обеспечение их максимально безболезненным и достойным существованием. Низкий уровень паллиативной терапии у нас проявляется, например, в том, что во всём Минске действует только один небольшой хоспис для взрослых. По рекомендациям Министерства здравоохранения пенсионеры с отдельными тяжёлыми диагнозами могут не оперироваться (читай: не должны оперироваться) и т. д.
Одним словом, этических проблем в местной медицине не мало. Но наибольшие опасения вызывает другое — это закрытая система, где о ходе лечения вы можете знать лишь со слов врача, полноценную документальную информацию вы можете получить лишь при выписке больного, только тогда вам на руки будет выдан эпикриз, имеющий какую-то ценность для специалистов-медиков. В такой ситуации доказать врачебную ошибку просто не возможно! Вы получаете конкретную объективную информацию, когда зачастую исправить уже ничего нельзя. Проверить правильность проводимого лечения вы не можете! Всё узнаётся post factum.
Полугодом раньше, полугодом позже
Два года назад мой папа тяжело заболел. Диагноз оказался не утешительным. Благодаря близким родственникам, работающим в медицинской среде, проблемы отечественной медицины удалось максимально амортизировать, но не избавиться от них. Удалось добиться многого — лучшего лечения в нашей стране, которое может себе позволить человек со средним достатком. Не скрою, попадались достойные врачи, но в большей степени это выглядело исключением из правила. В большинстве случаев желание родственников сделать всё возможное в сложившейся ситуации выглядело курьёзом для врачей. Видимо они не привыкли к этому. Возможно, они рассуждали и так: «А какая разница полугодом раньше, полугодом позже?»
С папиным диагнозом нам удалось заметно продлить ему жизнь. Но, к несчастью, несмотря на все старания, он умер. С раннего утра я пошёл в поликлинику, чтобы получить заключение о смерти. Мне предстоял тяжёлый день, многое нужно было успеть (это поймёт только тот, кому приходилось организовывать похороны). Столкнувшись с огромной очередью, собравшейся перед регистратурой поликлиники, я объяснил, что у меня умер папа и я очень тороплюсь оформить документы для похорон, но, тем не менее, когда я назвал в регистратуре фамилию отца, чтобы получить его карточку, один человек стал громко возмущаться: «А, еврейская фамилия, ну теперь понятно, почему он полез вне очереди!». Очередь его молчаливо поддержала, у всех был бесчувственный, мутный взгляд. Я не знал, что ответить.
Мы все привыкли к этической пропаганде: уступать место старшим в транспорте и т. д. (правда, обычно с этим «т.д.» у наших людей возникают проблемы). Но разве этика может быть предметом пропаганды? Большинство наших людей являются в этическом смысле бесчувственными. И такими их делает пропаганда — универсальный этический дискурс. Мы воспринимаем этику как что-то внешнее по отношению к нам, как красивое «bla-bla». На деле мы ведём себя так, как это выгодно нам, не руководствуясь никакими этическими излишествами либо рефлексией. Мы действуем по принципу стимул-реакция.
Не мудрено, поэтому, что об этических проблемах нашей медицины мы не говорим. Мы вообще не обсуждаем реальных острых этических тем. Этическая пропаганда этого не предполагает (отсюда самая распространённая её максима «уступать место в транспорте» является, по всей видимости, самой нейтральной и пустой проблемой, с которой мы можем столкнуться на практике). Вместе с тем, если наш человек сталкивается с конкретной этической проблемой в местной медицине (например, с отказом в лечении близкого ему человека), то он рассматривает её как сугубо личную проблему, не имеющую ни к публичности, ни к этике никакого отношения. И решать эту проблему он стремится индивидуально, чаще всего нестандартными средствами, например, посредством передачи взяток врачам.
Я уверен, что у большинства наших людей имеется немалый негативный опыт с отечественной медициной, но он никогда не становится предметом публичных дискуссий, предметом рефлексии. Во всех сферах у нас господствует универсальный дискурс. Прикладной этики у нас нет! Живых этических проблем мы не обсуждаем. Все проблемы стремимся решать индивидуально и нестандартными средствами (шоколадками и прочим).
Юрий Живаго нашего времени
Универсальный дискурс делает бессмысленным любое подлинное творчество, он может его лишь симулировать. На мой взгляд, это основная причина, почему практически вся белорусская культура (культура большинства наших людей) импортируется из России. Как следствие, белорусы — это одна из самых молчаливых наций, неспособных к гуманитарному творчеству. Нам не интересны собственные писатели, поэты, философы, поэтому в национальном масштабе их и нет, и не будет. Мы можем лишь потреблять чужое, главным образом русское! И всё это остаётся на уровне красивого «bla-bla», потому что это потребление русской культуры русскими в конечном итоге нас не делает. Мы просто паразитируем на русском творчестве.
Мой папа был ярким представителем позднесоветской белорусской интеллигенции. Занимал руководящие должности, был известным публицистом — его статьи публиковались в солидных советских газетах. Иногда он позволял себе очень неординарные поступки, которые не могут не случаться с творческими людьми. Например, на заседаниях партийного бюро он мог дополнить свой пленарный доклад тематическими стихами собственного сочинения. Для серых партийных кругов провинциальной БССР такой поступок солидного руководителя был достаточно необычным. Папа не стремился делать карьеру, он был творческой и самодостаточной личностью.
К несчастью, о ярких самобытных людях того времени не осталось и следа. Универсальный дискурс, доставшийся нам в наследие от советских времён, чужд историчности. Он не терпит всякой объективности, он живёт пустотой и шаблонами. Мало кто задумывается о том, вспомнят ли грядущие поколения через двадцать лет современных белорусских публицистов? Уверен, что нет. У нас нет, и не может быть подлинной истории, поскольку мы охвачены неискренностью и ложью. Для нас публичность — это красивые и пустые фразы. Мы не способны отличить настоящую публицистику от грубых поделок.
Трагедию существования творческой личности в условиях прессинга универсального дискурса великолепно описал Пастернак в своём бессмертном произведении «Доктор Живаго». В контексте тотальной неискренности и пустоцветных фраз теряется смысл в раскрытии подлинного таланта. Царство шаблонов — это инкубатор серости и обезличенных клонов. С того момента как начали воздвигать Вавилонскую башню универсального дискурса, Юрий Живаго стал писать стихи только для себя, даже не помышляя об их публикации; только для близких людей он по-прежнему оставался поэтом.
От моего отца остался большой архив. Это стихи и проза очень высокого класса, и они, бесспорно, могли бы представлять заметный коммерческий интерес для специализированных издательств. Но только не в нашей стране. Профессионально издать новые литературные произведения на русском можно только в Москве или Петербурге. В Беларуси за это никто не возьмётся, к тому же Беларусь — это небольшой рынок сбыта для книжной продукции, не подпадающей под категорию учебников и «жёлтых» детективных романов. Мы мало читаем хороших книг.
Папа писал стихи для себя и своих близких. Он никогда их не публиковал. Его внутренний мир был миром Юрия Живаго, его поэзия — тонким восприятием всего окружающего. Он не зарабатывал поэзией — тем честнее были его стихи. Как и Пастернак, мой отец мог уехать из страны. Как и Пастернак, он этого не сделал. В своё время он многим людям оказал бескорыстную помощь — кому-то пробил квартиру в Минске, кому-то помог сделать карьеру. Теперь его не стало…
Возможно, не все ещё потеряно, если среди нас до сих пор можно было встретить светлых и чистых людей, подобных Юрию Живаго и моему отцу. Но они для нас остаются незримыми и постепенно от нас уходят. С чем же мы останемся? Скажут ли они нам свое последнее слово?
Но кто мы и откуда,
Когда от всех тех лет
Остались пересуды,
А нас на свете нет?