«Финансы поют романсы…»
«Вялікая дэпрэсія!»
Устойлівыя выразы
Андрэй:Газэты і тэлеканалы поўняцца тэмаю «фінансавы крызіс». Шмат ляманту й шмат крыку. Але менавіта часы фінансавых крызісаў былі вельмі спрыяльнымі для мастацтва. Можна прыгадаць клясычны галівудзкі кінэматограф 1930-х. Альбо нямецкае кіно 1920-х гадоў зь ліхаманкавай экспрэсіянісцкай эстэтыкай, што натхнялася эканамічным дый сацыяльным хаосам. Ці здольны сёньняшні крызіс прывесьці да нейкіх цікавых твораў, спарадзіць сваю эстэтыку?
Максим:>Кризис не приводит однозначно к всплескам культурной активности. Мы помним банковский обвал в России 1998 года. Именно из-за того кризиса закрылся крайне перспективный проект, осуществлявшийся на студии Максима Горького — проект малобюджетного арт-хаусного кино. Кризис ударил по культуре со знаком минус. Он не стимулировал её взлёт. Напротив, прибил те элементы авторского кино, которые пробивались в тогдашней российской ситуации. А потом начался выход из кризиса. Пошла волна совершенно иного, пафосного, высокотехнологичного коммерческого кино. Можно считать это результатом кризиса 1998-го года? Я бы поостерегся так говорить.
А.:>Але колькі крызісаў ХІХ стагодзьдзя спарадзілі марксізм — і кашмары, з марксізмам зьвязаныя. Нафтавы крызіс 1970-х гадоў спрычыніўся да культуры постмадэрнізму. Тут сама структура грамадзтва мяняецца. Дык чаму ў адных выпадках мы маем культурныя вынікі, а ў другіх — суцэльны правал? Крызіс 1990-х, калі распадаўся Савецкі саюз, не спарадзіў ўнікальнай новай культуры. Дык чаму так? Чаму Вялікая дэпрэсія стварыла вялікі Галівуд? І чым сёньняшні крызіс горшы?
М.: Особенность современного кризиса в том, что он глобален. Одновременно в кризисную фазу попали страны с очень разным культурным потенциалом, находящиеся на самых разных стадиях своего движения. Немецкий экспрессионизм возник не просто потому, что Первая мировая война была проиграна Германией. И не просто потому, что в стране были проблемы с продуктами. Это формула глобального разочарования в прежних проектах стабильности, поток галлюциногенных картинок. В Штатах Великая депрессия сработала совершенно иначе. Она не отравила кино. Появилось гораздо больше социально-ориентированных фильмов. Кинематограф стал более реалистичным. А с другой стороны, он ещё более активно начал грезить. Почему так получилось?
Экономические проблемы захватили достаточно молодую нацию с мощным потенциалом развития и роста.
Есть линия жизни нации, или конкретного государства. И есть глобальные катаклизмы. Если глядеть сейчас на Россию, то я абсолютно не уверен, что там появится новое великое кино, открывающее новые человеческие бездны. Уже сейчас можно говорить, что резко сократилось производство, существовавшее в режиме кредитования. А с другой стороны стоит ждать активизации мифотворчества.
А.: Што да расейскай культуры, то будзе адбывацца вялая фашызацыя й таталітарызацыя. Прыкметаў іншага разьвіцьця я пакуль ня бачу. Што тычыцца заходніх краін, то магчымы варыянт 1970-х. Там быў крызіс, зьвязаны з ростам цэнаў на нафту. І рэакцыя збольшага будзе кампэнсаторная — геданістычна-радасная. З бюракратычнай бадзёрасьцю й дзяржаўным рэгуляваньнем. З акцэнтам на сацыяльныя моманты. А можа нічога й ня будзе.
М.: Напрямую эти вещи связывать сложно. Смешно думать, что режиссёр пойдёт по улице, посмотрит уличный митинг, придёт домой и снимет радикальное кино. Так бывает только в глупых кинобиографиях из серии «Жизнь замечательных людей». Нет прямой связи: в этом плане Маркс весьма преувеличивал. Нет жёсткой экономической детерминации. Но есть влияние экономики на общее состояние умов, на культурные приоритеты и на существующую систему ценностей. Я думаю, что позитивное искусство кризисного формата возможно тогда, когда у нации, или сообщества наций есть мощные механизмы самозащиты. Как это было в Голливуде 1930-х годов: существовала глобальная американская сказка. И очень жесткие экономические потрясения эту сказку лишь укрепляли. Срабатывал алгоритм: «Нам трудно, но мы все преодолеем!»
А.: Да чаго даходзіла: людзям было цяжка, не было грошай — і апошняе аддавалі на кінасэанс. Каб атрымаць суцяшэньне.
М.: Они получали психологическую помощь. И здесь важно понять, какие тенденции в посткризисном кинематографе окажутся ведущими. Охранительно-психотерапевтические или радикально-критические. Мы получаем две разные модели кинематографа, две разных тенденции его движения. Кстати, они могут сочетаться.
А.:І ня толькі кінэматографа, але ўвогуле культуры. Літаратуры, тэатра, інтэрнэта.
М.: Но есть ещё один интересный момент. Суть в том, что для американского автора и, предположим, для болгарского, польского или белорусского — это два разных кризиса. Для американского потребителя это внутренняя проблема страны. Сбой в системе перераспределения средств, защита населения, социального обеспечения — все это оказывается внутренним делом.
Для стран третьего мира, в том числе и для нас — экономический кризис оказывается интервенцией опасности. Вирусом, привнесённым извне. Никто не скажет, что за глобальный финансовый кризис несёт ответственность нынешнее руководство страны. И тут возникают совсем другие настроения. Естественная реакция на внутреннюю болезнь — рост социального критицизма, возникновение реалистического кино, как это было в случае итальянского неореализма. Естественная реакция на внешнюю опасность — активизация экранной «психотерапии» и рост мобилизации против «чужих».
А.: Крызіс ў Беларусі здольны выклікаць разбурэньне «сацыяльнага кантракту» паміж рэжымам і насельніцтвам. Пры гэтым у кантракт уваходзіла стабільнасьць за кошт самаізаляцыі. Ізаляцыя не выратавала — кантракт перагледжваецца.
М.: И что? Появятся критические тексты, памфлеты? Они звучат уже ровно столько, сколько существующая система у власти. И это, по большому счёту ничего не меняет. Не стоит преувеличивать потенциал протестных культурных проектов в нашей ситуации. В нашем политизированном обществе культура оказывается изначально вторичной, служебной и зависимой — и от господствующего строя, и от альтернативных политических элит. В данной ситуации любое высказывание малосущественно. Потому что гораздо более важными оказываются теневые переговоры о ценах на газ. Гораздо более важным оказывается закулисный торг с Европой. В нашем белорусском шоу первые партии играют не артисты, не драматурги — и уж тем более не кинорежиссеры.
А.:А паколькі гэты фінансавы крызіс даволі размыты, не такі, як у ХІХ стагодзьдзі, і не такі, як Вялікая дэпрэсія, то найхутчэй у культуры анічога ня будзе, ня толькі ў нас, але й на Захадзе. У Расеі асобная сытуацыя — яна завязана на нафту. Але, калі крызіс пройдзе, часы ягоныя апяваюцца ў мастацтва. Можна прыгадаць фільмы нуар, якія зьявіліся, калі крызіс ужо скончыўся. Але яны зьвярталіся да тых часоў — да той Вялікай дэпрэсіі. І атрымалася выкшталцонае кіно.
М.: Верно, но в сороковые годы была ещё и вторая мировая, а потом и холодная война. И это были дополнительные чёрные полосы в жизни американской нации — драматичные, острые, непростые. Экономический кризис сам по себе не стоит ничего на весах культуры. Но он может сработать, как детонатор. Как первая нота, знак беды, за которым потом могут быть другие. И они могут сложиться в смысловую цепочку, пока нами не просчитанную.
А.: Я хацеў бы нагадаць знакамітыя кандрацьеўскія хвалі. Эканамічны цыкл мае 40-60 гадоў. І гэта завязана на зьмену пакаленьняў і на інавацыі, вынікі якіх адчуваюцца толькі праз паўстагодзьдзя. Гэта мяняе культуру, як такую. Мяняюцца ейныя вытворчыя сілы, тэхналягічнае забесьпячэньне. Мяняюцца людзі. І тут мы можам прагназаваць нейкія глыбінныя зьмены, якія пакуль не заўважныя, але якія, у рэшце рэшт, сябе потым праявяць.
М.: Сам по себе экономический кризис не является однозначной угрозой для культуры, ни однозначным стимулом. Существующая экономическая ситуация накладывается на существующие культурные традиции, на существующее состояние умов и состояние власти, а также на те проблемы, которые были и есть в национальном пространстве. Экономический кризис никогда не оказывается ни первым, ни последним словом в культурных процессах. Скорее, это дополнительный смысловой акцент. Который иногда может стать определяющим.