В последнее время у разных авторов, публикующихся в государственных изданиях, довольно часто можно встретить утверждение, никакими доказательствами, впрочем, не подкрепленное и продиктованное, скорее всего, намерением приукрасить одиозную репутацию обязательной государственной идеологии, что введение таковой будто бы вовсе не предполагает «единомыслия», а тем более «насильственного внедрения». Между тем такое рассуждение входит в прямое противоречие со сформулированным президентом тезисом, в частности, о том, что «…Недопустимо, когда чиновники или преподаватели учебных заведений не разделяют государственной идеологии, а иногда открыто выступают противниками власти и того курса, который якобы они проводят и сами или должны проводить, будучи вмонтированными в эту систему власти. Хорошо можно делать только то, во что веришь. С теми же, кто идет вразрез с государственной политикой либо колеблется, нужно, товарищи, решительно расставаться». Вряд ли данную сентенцию можно рассматривать как проповедь свободомыслия. Конечно, функционеры — прежде всего высокопоставленные — некоторых сегментов системы государственного управления (а это достаточно незначительный и вполне определенный слой служащих) в рамках исполнения своих обязанностей должны абстрагироваться от собственных политических симпатий и антипатий, носителями которых они могут, тем не менее, выступать в качестве граждан и частных лиц. В конце концов, соглашаться на подобную службу или нет, брать на себя подобные обязательства или нет — предмет личного выбора. В «нормальном» обществе такой чиновник всегда имеет возможность оставить государственную бюрократию и уйти либо в свободную от политических обязательств государственную же сферу, например, высшего образования, либо найти себе работу на рынке труда обширного частного сектора. При таком положении вещей действительно «единомыслие» и «насильственное внедрение» исключены. На то и Совет Европы. В Европе так, собственно, и происходит везде, кроме Беларуси. Плохо авторы официальных газет читали руководящие документы. И в негосударственном секторе гипотетического беглеца-вертикальщика достанет вездесущая и не допускающая двусмысленных интерпретаций госидеология: «А я вопрос ставлю: а те, кто не имеет государственной доли собственности, они что? Мы же к рынку идем. Случится так, что государственной доли не будет, так что и идеология не нужна, и они не должны следовать тем постулатам, на которых будет основана наша идеология?»
Объявленная белорусским руководством программа идейной перестройки общества отрицает право на собственную точку зрения и полемику даже в области исследования и преподавания, где это диктуется самой природой научной (и философской) деятельности, целью которой со времен античных греков провозглашалось далекое от угоды конъюнктуре и «преходящему», от обоснования политических аппетитов местного, иногда даже не чурающегося высоких материй и меценатствующего тирана, благородное, хоть часто и неблагодарное служение «истине самой по себе». Сравним в знаменитом президентском докладе: «Плохое государство, хорошее, но есть государственный стандарт, он утвержден, и, пожалуйста, работай по государственным стандартам. Что ты туда приходишь и мямлишь там, лепечешь непонятно что» — это тоже про идеологию, речь здесь не идет о компетентности или отсутствии оной у преподавателя, а его верности директивно установленной «философской» «генеральной линии».
Ситуация, сложившаяся в Беларуси, показательна и парадоксальна. Идеологии еще нет, а массовое выявление и преследование в тех или иных формах идеологических противников идет полным ходом.
Философия, древнегреческая «всенаука», изначально отличалась от мифологической традиции критичностью, постановкой под сомнение фетишей авторитарного и плоского мышления, свободой в поиске истины, признанием важности дискуссии, борьбы мнений, необходимости логически корректного доказательства выдвигаемых положений. Диалектика, т. е. спор, сопоставление взаимно противоречащих позиций, в процессе чего истина и обнаруживает себя, стала первой в истории формой научно-философского анализа. Самоочевидные для передовиков белорусского мыслестроительства представления, что существуют истины о мире, вытекающие из политической целесообразности момента, на глазок установленные никогда не ошибающимся политическим начальством, каковые следует не обсуждать, а слепо принимать на веру, уже полтора тысячелетия назад были бы восприняты как признак невежества и бесспорное свидетельство пагубного для разума как раз таки «единомыслия». Сравним еще раз: «А у нас преподаватель что захотел, то и сказал», и с осуждением, и даже некоторой обидой: «сплошь и рядом — демагогия о демократии, плюрализме мнений, свободе молодого духа».
Где в этой и предыдущих цитатах (а ведь далеко не все еще) признаки усмотренного идеологически подкованными авторами противостояния единомыслию? Противоположность единомыслия и есть вызывающий президентское раздражение «плюрализм мнений». Юмористический момент здесь в том, что белорусские государственные газеты являют собой убедительный образец того самого «единомыслия», грядущее засилье которого они так слаженно опровергают.
Ненормальность предпринимаемых единолично олицетворенным А. Лукашенко государством идеологических атак не в том, что есть некие газеты, придерживающиеся сходной политической логики, а есть другие газеты, разделяющие противоположную логику (для простоты и приближения к белорусской реальности назовем их «оппозиционными»). А в том, что в результате предполагается сохранить только одну логику, выгодную даже не власти как таковой, а волне конкретной власти, сегодняшней, логику, которая устареет и будет отвергнута мгновенно после наступления серьезных политических перемен. В наступлении рано или поздно таких перемен (как говаривали некогда, «еще при жизни нынешнего поколения»), учитывая особенности белорусского политико-экономического континуума, сомневаться не приходится.
Конечно, идеалы свободного познания, сформировавшиеся в европейской культуре во времена Сократа и Платона, как часто случается с идеалами, в реальной и многострадальной истории человечества неоднократно отвергались, извращались, случалось, попадали под запрет, а те, кто следовал им несмотря ни на что, нередко платили за это жизнью. Очевидно, что и сегодня существуют социумы, где свобода и плюрализм мнений не рассматриваются как ценность. Но это ничего не меняет в принципе. Принципы, как и законы, не теряют своего назначения и важности, даже когда их нарушают.
Есть у этой проблемы и иной аспект.
Вне свободы личности, ее права на выбор, на самостоятельное решение о смысле собственного существования, вне прав человека невозможно говорить о демократии. Разрушая демократические институты, вознесшие ее на вершину политической иерархии, власть разрушает собственную легитимность.
В белорусское политическое сознание настойчиво внедряется мысль, что «права человека», «демократия», «плюрализм» и т. д. — есть понятия чуждые, враждебные белорусу и вообще славянину (не будем забывать, что с недавних пор белорусы — духовные лидеры всех славян). Что для белорусского национального характера более органично послушание, отказ от реализации индивидуального, личностного начала (т.е., иными словами, от свободы и ответственности) от социальной самостоятельности, в пользу всемогущего, всеведущего, беспощадного, когда ему нужно, но такого заботливого государства. Всевластие и вездесущность государства одновременно и анонимны, растворены в тысяче неприметных его слуг и даже иногда не подозревающих о том носителей и объектов, и персонифицированы в фигуре мистического поводыря, интуитивного стихийного гения. Всякая оппозиция ему, избраннику провидения, всякое несогласие является противоречащей славянскому естеству дикостью, заслуживающей сурового наказания. Небось не на Западе, где «сплошь и рядом — демагогия о демократии».
Вместе с тем сама идея абсолютной государственной власти отнюдь не отмечена историческим копирайтом «трех братских народов». В истории политико-философской мысли, исследуя истоки социальных ценностей, на которых выстраивается жизнь и взаимопонимание современных постиндустриальных обществ, как правило, обращается внимание на две альтернативные концепции, положившие начало полемике о роли в обществе государства, о взаимоотношениях государства и индивида. Обе эти концепции сформировались в 17 веке в рамках теорий общественного договора, призванных обосновать легитимность государственных институтов в эпоху, когда прежняя доктрина божественного происхождения власти утратила свою значимость.
Главной проблемой политической философии Нового времени стал поиск предпосылок гармоничного сосуществования членов общества, каждый из которых по неискоренимому свойству человеческой натуры преследует охотнее всего личные, а не общественные цели, стремится к удовлетворению собственных потребностей. Таков был предельно реалистический и неутешительный вывод о сущности человека, препятствующей надеждам на воплощение прекраснодушных планов устроения идеального, достигнувшего всеобщей справедливости счастливого мира, которые издавна будоражили умы создателей великих утопий. Всякие, однако, попытки осуществления порождений проникнутого светлейшими побуждениями утопического сознания, от которых до конца двадцатого века человечество не в силах было отказаться, заканчивались либо крахом, либо вели к успеху через массовые убийства, расправы с инакомыслящими, концлагеря и величайшую несправедливость.
Томас Гоббс (1588-1679) определил «естественное состояние» человеческого сообщества как «войну всех против всех». Но человек от природы наделен неотъемлемыми естественными правами, главным из которых является право на жизнь, все время подвергающуюся угрозе в «естественном состоянии». Для защиты своих жизней люди и создают государство, отчуждая все прочие права в пользу суверена, монарха, который, по Гоббсу, должен быть наделен абсолютной властью, чтобы укротить страсти людей и установить в обществе господство закона. Гоббс уверен, что закон и справедливость, носителем и гарантом которых выступает государство, несовместимы с личной свободой.
Джон Локк (1632-1704), в отличие от Гоббса, описывал «естественное состояние» как пронизанное естественной же склонностью людей к общежитию и сотрудничеству. Но справедливость в обществе не может быть гарантирована без государства. Задача государства, однако, состоит всего лишь в защите свобод и прав личности, в число которых Локк, помимо права на жизнь, включает право на собственность. Государственной власти поставлены непреодолимые границы, определенные частной жизнью человека. Локк стал основоположником европейского политического либерализма, идеи которого были развиты в трудах Бенжамена Констана, Алексиса де Токвиля, многих других авторов, видящих в оправдании абсолютной государственной власти покушение на достоинство человека, способного самостоятельно распоряжаться своей судьбой. Его свобода ограничена только свободой другого человека. За соблюдением этого принципа и призвано следить государство.
С восемнадцатого века начинают развиваться теории рыночной экономики, их признанным родоначальником стал Адам Смит (1723-1790). Экономический либерализм предлагал заменить «политическое» решение проблемы общественной гармонии «экономическим» ее решением, заключающемся в стимулировании свободного рынка и сводящем роль государства к минимуму. Под пером Смита родилась знаменитая метафора «невидимой руки» — рынка, достигающего всеобщего блага через свободную реализацию частных экономических интересов. По мнению Адама Смита и его современных последователей, отношения экономического обмена позволяют обеспечить гармонию интересов, общественное согласие, не прибегая к принудительной силе закона. Можно не расходовать силы и на убеждение людей в необходимости служения другим, так как именно на этом строятся рыночные отношения: «Люди почти все время нуждаются в содействии себе подобных, и было бы бессмысленно добиваться от них подобного содействия, исключительно взывая к их благим намерениям. Гораздо более правдоподобно достигнуть успеха в условиях, когда они опираются только на собственную заинтересованность и когда они убеждены, что их собственная выгода вынуждает их действовать так, как от них этого ждут другие… Отнюдь не соображениями благотворительности руководствуется мясник, торговец пивом или пекарь, от которых мы ожидаем получить обед, но заботой об своих собственных интересах. Мы апеллируем не к их гуманности, а к их эгоистическим устремлениям. Мы никогда не станем, обращаясь к ним, ссылаться на наши нужды, но только на их собственную выгоду», — так писал Адам Смит.
Жизнь оказалась не столь гладкой, как теория. Много высказано и написано о социальных болезнях, к которым привело безоговорочное следование постулатам свободного капитализма, «laissez-faire». Меньше известно, по крайней мере у нас, что и первые попытки государственными средствами добиться нейтрализации издержек капиталистической экономики закончились провалом, еще больше усугубив бедственное положение населения.
Первым поучительным опытом было принятие в 1795 году в Англии закона («Speenhamland Law»), который предусматривал введение надбавок к зарплате (allowance system), индексированных по цене на хлеб, что позволяло беднякам иметь гарантированный минимальный доход вне зависимости от того, сколько им платит работодатель. Последствия этого закона оказались столь негативными для самих трудящихся, что в 1834 году он был отменен. Главным итогом принятия этого закона стало резкое падение производительности труда. Действительно, зачем трудиться, если зарплата и так обеспечена. Работодатели же увидели в законе дополнительный аргумент для сохранения низкой оплаты труда.
«Никогда еще никакая социальная мера не была более популярна, — пишет известный историк и экономист Карл Поланьи, — все гуманисты аплодировали ей как высшему акту милосердия». «Тем не менее — добавляет он, — как показало время, результат был ужасен»: полная утрата самолюбия, выразившаяся в предпочтении нищенского пособия столь же нищенской зарплате; тотальная пауперизация населения, убедившегося, что его зарплата неизбежно падает.
В конечном счете «Спинхемлендская система» обернулась парадоксом. Искреннее намерение облегчить участь бедняков привело к тому, что фактически лишило шансов те слои общества, для поддержки которых было предназначено. Популярная в белорусском руководстве «социально ориентированная экономика», как показывает исторический опыт, вне соблюдения целого ряда условий, вещь малопредсказуемая и иногда опасная для тех, ради кого формально задумана.
Тот же исторический опыт привел западные общества к отказу от крайностей, как радикального экономического либерализма, так и полной социализации, ведущей к тоталитаризму и экономической неэффективности.
Процветание современных обществ было подготовлено повсеместным признанием ценности рыночных механизмов, ограничением функций государства во имя индивидуальной экономической и политической свободы. В то же время в свод основных прав человека входит и право на достойные условия существования, в том числе материальные, что является целью социальной политики.
Самый известный и влиятельный политический философ 20 века Джон Ролз, рассуждая в своей фундаментальной работе «Теория справедливости» (1971) о базовых принципах, организующих жизнь современного развитого общества, говорит, во-первых, о равенстве в отношении основополагающих прав и обязанностей и, во-вторых, о том, что неизбежные социальные и экономические неравенства должны соответствовать двум условиям: они а) должны быть связаны с положениями и должностями, открытыми для всех при справедливом равенстве шансов, и б) они должны способствовать максимально допустимым преимуществам для самых обделенных членов общества.
Закономерная борьба против социального неравенства, по Ролзу, не должна переходить грань, дальше которой начинается уничтожение свобод личности. Невзирая на то, что именно эти свободы и являются источником неравенства.
Иными словами, бедным лучше живется не там, где все одинаково нищие, а там, где больше богатых. Распределительная справедливость может быть действительно эффективной там, где сохраняются стимулы экономической активности. (Арифметика вообще-то простая: больше богатых или близких к таковым — меньше бедных. И порог бедности — выше).
Конечно, при такой направленности политического, экономического и социального бытия, разделяемой сегодня всеми окружающими нас странами, архаичные устремления к установлению антидемократического режима личной власти, популистская и бесперспективная огосударствленная экономика, решающая в первую очередь политические задачи, подавление гражданских свобод и т. д., словом, все, что так характерно для нынешнего состояния уникального белорусского общества, извне чаще всего воспринимается без зависти и в лучшем случае с сочувствием.
Бескомпромиссным же защитникам нетривиального выбора Беларуси неплохо бы поразмыслить над тем, что альтернативой свободе и правам человека неизбежно является нищета и рабство. Какую идеологическую мифологию ни измышляй, какими красивыми лозунгами и призывами ни оперируй, ничего это не изменит в том простом факте, что свободное и процветающее общество не может складываться из не свободных, да еще по своей воле, индивидуумов.