Как-то раз, министр российской обороны Сергей Иванов, выступая в Англии, выдвинул оригинальную идею о том, что коль скоро существует «западная демократия», то, по логике вещей, должна существовать и ее «восточный» прототип. Комментируя это заявление в «Огоньке», филолог и прозаик Александр Жолковский, замечает: «Тут, я думаю, он прав. Россия — восточная демократия, в ней осуществляется восточное правосудие, действуют восточные банки, вкладчики хранят деньги в восточных чулках и т. д.».
Логика бинарного рассуждения вынуждает нас признать существования чистой противоположности демократии, которая — в силу отсутствия подходящего красивого слова — «демократией» же и именуется. Если существует северный полюс, то должен существовать и южный, если существует бычий фаллос, то должен существовать и коровий — маленький, внутренний и по этой причине не вполне заметный.
Можно предложить инверсию такого рода. Если существует восточная версия тирании, то, вероятно, должен существовать и ее современный западный аналог. И если имеются эти полюса, то в чем состоит их принципиальное различие?
Впрочем, есть что-то невыносимое в подобных противопоставлениях, при которых всякий из полюсов может превратиться в «первоначало», а второй — в его искаженное повторение. Тут-то и следует ожидать прорастания некоего «исходника», первообраза, который все мы узнаем, как только узреем. И этот образ незамедлительно возникает в виде «перводемократии», народного вече, упоминая о котором встречаются тем чаще, чем больше политический «первоанализ» пытается «первоанализировать» белорусский плебисцит, выборы на Украине и в США.
Пока еще немногие решились (пожалуй, не стоит давать список ссылок на «первоисточники») на операцию сращивания «перводемократии», «непосредственной демократии» с ее «восточным» эквивалентом, но вялая и несмелая мысль о том, что этот эквивалент представляет собой куда меньшее отклонение от исходной идеи народного вече, нежели ее западная версия, уже посетила несколько светлых голов. Цели этих голов настолько же различны, сколь цвета и фактуры волос, что их покрывают, но некоторое сходство — определяемые, по всей видимости, общими для восточных «первобратьев» маниями и фобиями, — все же обнаруживается и даже обозначается.
Белорусская обструкция Америки (см. например, «Новые известия») — это одна из наиболее заметных попыток указать на демократические изъяны западной демократии, хотя эта попытка и лишена внятной теоретической базы. Эту теоретическую базу, с другой стороны, подыскивают все, кому неожиданно приглянулась идея «власти большинства». Такой властью, разумеется, никогда не пахло нигде и никогда (поскольку всегда управляет меньшинство, хотя бы и от имени большинства), а западные теоретики демократии никогда ее в таком качестве не мыслили. Демократия — это, по сути дела, механизм, позволяющий меньшинству осуществлять политическую реформу, или же политическая культура, ориентированная на демонополизацию политической жизни (всякий из нас хотя бы раз в жизни должен почувствовать себя большинством).
Но: то, что в контексте либерально-демократической культуры полагается ее неизбежной компонентой, из восточного угла обозрения мнится ущербом и упущением. Так кратия начинает огрызаться на демократию от имени своего воображаемого «демо»-префикса. Так институт выборщиков, механизм, предназначенный для защиты от идиотизма мнимого большинства, превращается в недопустимое отклонение от буколической идиллии «волеизъявления».
Последнее в своей как бы исходной форме, напомним, представляет собой суммирование голосов в прямом смысле — громкое орание толпы в пользу того или иного решения. В том отношении, в котором голоса толпы неизбежно «регулируются» имущим меньшинством посредством водки и медных грошей, восточная демократия действительно оказывается ближе к ее «непосредственной» форме. Сию традицию на востоке почитают по сей день — то обещая ежемесячное восточное пожертвование в размере 200 его западных единиц-эквивалентов, то разливая бесплатное пиво (т.е. восточное, по меткому определению Сергея Иванова) аккурат на избирательных площадях.
Вылущиваются и «компромиссные» демократические проекты, предполагающие своего рода конвергенцию лучших черт западной и восточной демократии. Накануне. ru публикует риторический заголовок «Простота спасет мир?», под которым в частности располагается футурологическое рассуждение такого типа: «И все же стремительно усложняющийся мир по закону маятника неизбежно вернется к системе управления государствами более простой и эффективной. Когда лучшая черта режима авторитарного — личная ответственность правителя, пересечется с лучшей чертой демократии — возможностью менять слабую или коррумпированную власть».
Заезженные сюжеты нередко восхищают как внове, и посему нельзя не восхититься очередным похищением Европы, тому, как восточно-демократическое рассуждение, признавая одну лучшую черту западной демократии, присваивает себе ее вторую черту — «личную ответственность правителя». Это перед кем же отвечает восточный деспот? Перед своим отражением в зеркале? Перед тетей своей? Давайте введем институт тёть (поскольку парламент и ГО — ассистенты государства, а СМИ слабы), и будем считать, что правитель перед тётями ответственен. Идея в восточном духе, в том самом духе, которому невдомек, что возможность менять слабую или коррумпированную власть как раз и вытекает из того обстоятельства, что эта власть в любом случае является ответственной, т. е. принимает решения и отвечает за их последствия. И если власть несменяема и по этой причине невменяема, то откуда у нее возьмется ответственность и кой-черт она нужна?
Посмотрите же, как авторитарная тенденция, эта злая и уродливая карла подыскивает себе квазитеоретические подпорки в виде «лучших черт».
Возвращаясь к идее «непосредственной демократии», необходимо указать, что в свое время она являлась составным элементом более обширной и сложной политической системы. Историки Ю.Пивоваров и А.Фурсов (см. «Вече при государе и боярах?»), описывая взаимодействие властей в домонгольской Руси, указывают на существование четырех относительно независимых центров силы: князь — вече — боярство — церковь, — ни один из которых не являлся и не мог стать Абсолютом. «Орда разрушила эту целостную систему и обеспечила князьям, которые шли к ней на службу, ту „массу насилия“, которая обесценивала властный потенциал боярства и веча. Сложилась новая Русская система, в которой власть стала моносубъектной». Как видим, простота не спасает мир, хотя и притязает на соответствующую миссию. Уже по этой причине она хуже и лживее воровства.
Именно располагающий избыточной «массой насилия» моносубъект, одевающий на себя различные фасады и профили, и мнит себя демократией по-восточному, которая — если исключить некоторые элементы западного декора — не имеет ровным счетом никакого отношения ни к одному из известных демократических канонов — ни к греческому полису, ни к новгородскому вече, ни к западной либеральной демократии. Этот моносубъект предельно лжив, что вполне объяснимо: он должен заключать в себе не только то, что в данном конкретном обществе имеется, но и то, чего в нем нет. Вот он напускает на себя возвышенный просвещенный вид, вот он уплощается до народнической простоты, вот щеголевато сорит деньгами, затем начинает унизительно побираться, вот он издает декреты a la «непростое военное время», вот он учит мир демократии…
Если бы в мире царила всеобщая мода на курение, то этот субъект учил бы кубинцев заворачивать сигары в строгом соответствии с мифом их изготовления — на ляжках девственниц. Когда белорусы захотят учить британцев мореходству — и даже откроют соответствующую академию — не удивляйтесь. Это в стиле пиратского канона.
Вся эта не вполне произвольная игра смыслов в Беларуси прослеживается уже на бытовом уровне. Или, скажем, на публичном уровне протозападного маркетинга. Если на Западе «оригинальным» именуется прежде всего нечто исходное, что противопоставляется своим копиям и повторам, то в белорусской ментальности «оригинальным» маркируются всевозможные отклонения («какой оригинал!»). Все продукты под названием «оригинальный» — это продукты, в которых отсутствует исходный, ключевой компонент. Например, борщ «Оригинальный» — это борщ без свеклы (попробуйте купить какие-нибудь «оригинальные» колбаски — в них обязательно напихают тертой бульбы).
«Оригинальная» демократия по-белорусски есть нечто подобное — демократия без ключевых компонентов, пустая форма с набивкой из чего-то другого. Что-то вроде белорусской версии безопасности — «бяспек i „. Заметим, что исходное слово — „спека“, от которого, казалось бы, и должно быть образован его антоним, отсутствует. Короче, имеется „безопасность“ без опасности, без угроз, и существует ее противоположность, отрицание отрицания sui generis — „отсутствие безопасности“ (небяспека). Отрицая отрицание мы приходим к „оригинальному“ позитиву. Отрицая „недемократические“ элементы американской демократии, мы тем самым делаемся демократичнее. Мы ведь восточные братья, мы не ищем прямых путей.
По всей видимости, вся мощь этих восточно-славянских формулировок проистекает из того, что обычно полагают их слабостью, — из зацикленной на себе, тавтологичной пустоты.
Восточная демократия — это вам не французские лягушки по-африкански. Это фаллос, являющийся собственным опровержением (зависть к фаллосу, по Фрейду). Вот уж вопрос по существу: является ли фаллосом его завистливое отрицание?
Я. По.
13.11.04