Где мы сталкиваемся с чем-то Политическим в практике, в «эмпирии»? В моменты непосредственного общения с политиками, непосредственного участия в судьбоносных решениях путем голосования, прямых притеснений по политическим мотивам? Все это действительно моменты. Для большинства граждан — а именно «большинство», каким бы управляемым и конструируемым оно ни было, является последним, внушающим страх и благоговение, фетишем демократии — абсолютно большую часть опыта «политического» составляет масс-медийный опыт. И весь этот опыт пронизан идеологией или даже поэтикой Выбора.
Сначала, в древнегреческом истоке (пусть с известной долей идеализации) демократия представляла собой реальное, непосредственное участие граждан в принятии решений, касающихся всех и каждого (народные собрания). С 16–17 вв. возникают и совершенствуются институты представительской демократии, когда народы, в силу демографического роста и политической централизации, вынуждены избирать известное количество представителей для принятия законов для и за всех и каждого.
В наши, постмодернистские времена дело, похоже, еще более усложнилось. Представители народа сами делегируют свои «имиджи» в пространство масс-медиа, чтобы они там «за вторым разом» представляли интересы народа непосредственно для него же самого. То есть как эти массмедийные образы представителей власти «представят» интересы самих представителей — сохранение рейтинга, избираемости и пр. — об этом избранники народа могут гадать (с помощью профессиональных авгуров — политтехнологов и имиджмейкеров) в такой же степени, в какой избравшие их люди догадываются о степени отражения их реальных интересов в повседневной деятельности «слуг народа».
Массмедийная жизнь власть предержащих служит, таким образом, не столько отражением их деятельности во благо народа, сколько демонстрацией того, что они и есть народ, соль народа, что народ, потребляя массмедийных продукт, без особых усилий совпадает сам с собой. Симптомом чего служит нарастающее перетекание теле-звезд из своего воображаемого мира в политическую реальность. Олицетворение абстрактного голоса Родины певец Кобзон, юморист Евдокимов, с аншлагами представлявший народу его фольклорную душу и другие «насмотренные» люди становятся депутатами и губернаторами. С другой стороны, особый артистизм обнаруживается у вчерашних юристов и рабочих, попавших во властные представительные органы. Так, что можно без особого труда вообразить себе ситуацию, когда освободившееся на телеэстраде место Евдокимова займут Жириновский или Шандыбин, естественно трансформируясь в общенародно любимых сатириков. Все это аспекты одного и того же политического Представления, в котором граница между шоу-бизнесом и политикой становится неощутимой.
И дело не столько в эпатажной легковестности народных избранников, работающих исключительно на публику, на экран — с этим как раз в последнее время дело стало обстоять «лучше». Новые российские парламентарии, в частности, не в пример предшественникам строги и дисциплинированны перед телекамерой, не говоря уже об их белорусских коллегах, практически невидимых публично. Все дело в той постсоветской конфигурации, в какой Выбор, Власть и Представление завязались в тугой постмодернистский узел на шее экономики. Иными словами:
Во-первых, власть избирается. Избранность становится субстанцией современной политической власти. И чем больше коэффициент избранности, чем большее количество людей выбрало тебя — тем больше власти, тем сильнее «политическая воля», тем свободнее и масштабнее принимаются «политические решения». И структуры и c полнительной власти, играющие в постсоветской ситуации доминирующую роль по отношению ко всем остальным ветвям власти — хотя бы в лице одного, но Главного человека — тоже избираются. Избираются — со всеми «нюансами» — всенародным большинством, следовательно: демократия в своем сухом, сермяжном остатке.
Во-вторых, власть является представительской в двойном смысле слова. Она функционирует как специфическая, «два в одном» смесь представительства-представления. Ключевым фактором избрания становятся запавшие в память образы претендентов и хлесткие фразы в телеэфире, призванные уловить, что — не программно-теоретическое, а эстрадно-запоминающееся — хочет увидеть и услышать сам народ. Экономно-образно, но с бесчисленными художественными повторами (легкими вариациями одного и того же образа, идеи) представить себя в массмедиа для политического кандидата значит не просто попасть во власть, но уже функционировать как власть, как сила, с которой считаются. С позиции представительства интересов даже не какой-либо социальной группы, а подавляющего большинства народа современный политик постоянно соскальзывает к представлению самого себя как совокупного образа народа, «зеркально» возвращая народу утраченный в 1990-х Образ гомеостатического целого.
Конечно, помимо экранной жизни существует «реальная» или «невидимая» политика, сложные подковерные и очень человеческие игры, результаты которых озвучиваются нам на птичьем языке официальной хроники. Но это другая история (это всегда-уже история, обреченная не быть современной), едва ли касающаяся рядового избирателя.
В-третьих, как таковая постсоветская политическая власть есть способ маскировки-раскрытия экономических реалий. «Галстучный» узел Выбора, Власти, Представления если не «душит», то неловко прикрывает то, на чем он собственно и держится — повседневности существования странного, гибридного, постсоветского общества потребления.
Нетрудно заметить, что избирательный имидж и хлесткое политическое словцо, это то же самое, чем в области рекламы являются картинка и слоган. «Выбор — вот значение рекламы» — таков один из телевизионных рекламных слоганов… рекламирующих саму рекламу. К этому стоит прислушаться. Ведь на самом деле постоянно воспроизводимый, вынужденный, даже насильственный выбор в сфере потребления — это то, к чему все и идет. Это Идеология вытесняемая и маскируемая любой постсоветской идеологией или ее отсутствием.
Куда мы идем? Что же мы, в конце концов, строим? — Таков вопрос, обращенный уже не первое десятилетие к постсоветским политическим лидерам. Разрозненные попытки ответа — от «рыночного социализма» до новой «великой державы» — тонут в озабоченности власти текущими задачами, будь то поголовная приватизация или укрепление дисциплины. Ведь не скажешь, так вот просто, что мы, мол, строим капитализм. И не потому, что еще как-то стыдно явно провозглашать «проклятое» десятилетиями отечественной истории слово. А потому, что строить капитализм не надо. Он сам построится — «laissez faire». Любой «строитель» и «хозяин своей судьбы» будет захвачен движением капитала и унесется в монотонную даль потребительской «радости жизни без сознания».
Ведь капитализм — это не только и не столько частная собственность, свобода предпринимательства (личности) и вытекающие отсюда эффективность производства и поголовное благосостояние (кто сегодня бросит во все это камень?). Капитализм — это еще и либерально-демократическое политическое устройство, которое не просто «обслуживает» сферу экономики, гарантируя права собственности и свободы личности. Демократия — это политический фантазм, располагающийся в сердцевине экономики. Экономика вообще не является, по мысли Славоя Жижека, «позитивной социальной сферой» — в ней содержится не частный вид деятельности, но матрица, форма социальных отношений, доминирующих в данную историческую эпоху (товарный фетишизм для капитализма). Политика просто извлекает из недр повседневности, делает видимой и артикулированной эту социальную форму. Иными словами капитализм, в нелюбви к которому не могут себе признаться постсоветские политики — признаваясь в нелюбви даже Америке — это постоянное, принудительное, «невидимое» обращение по кольцу Мебиуса формы фетишистского Выбора из экономики в политику: выбирая лучших людей, выбираешь лучшие товары и наоборот. Доминирующий невроз эпохи и базовая форма насилия — принуждение к повторению как принуждение к фетишистскому выбору.
Отечественная постсоветская политика по какой-то старой памяти пытается быть репрессивной по отношению к такому политическому насилию, располагающемуся в сердце товарно-денежной экономики. Это стремление носит по преимуществу бессознательный характер: оно вымещается на отдельных оппозиционерах и денежных мешках, которые воспринимаются как слишком беспардонные агенты Запада, в то время как «Запад» как пепел Клааса уже стучит в сердце.
Избиратель в свою очередь отвечаем тем, что политический выбор для него становится плохим консьюмеризмом. К политическому выбору он относится спустя рукава. Его уже чуть ли не кнутом и пряником загоняют на выборные участки. Выбирает своих представителей он скорее физиогномически или по признаку какого-либо политического бренда. В магазины же мы ходим «естественно и свободно», и к выбору товаров мы относимся как к настоящему Выбору, до головной боли вымеряя соотношение цены и качества.
В то время как в фокусе либерального воображаемого находятся совершенно анти-демократические вещи. Стоит хотя бы обратить внимание на тоталитарность демократического института рекламы. Большинство продуктов подается в таком ореоле совершенства, уникальности и безальтернативности, что постоянным рефреном к ним звучит идея о том, что «даже не пробуй искать себе чего-то иного». Или это чудовищное обаяние анти-демократического образа «избранного» в голливудской продукции: избранного не по здравому размышлению большинством сограждан-современников, а чужака, являющегося избранником по неким совершенно непрозрачным для окружающих причинам — все эти горцы, нео, гарри потеры и сонм менее известных голливудских «избранников», обнаруживающих на себе печать особых, мистических способностей, восходящих к некой древней потусторонней истории. Такая «избранность» формируется по ту сторону любой демократической рациональности.
Но если западная реклама вдоволь утоляет тоску по уникальному и безальтернативному, а голливудское воображаемое успешно отыгрывает реальные апории и комплексы западноевропейской социально-политической модели, у нас воображение покорно следует за реальностью. Мы покупаем товар еще под нажимом нужды и не в последнюю очередь потому, что у нас это будет «как у всех нормальных людей». А фигуры лидеров постсоветского типа являются избранниками скорее в смысле мистического предназначения, начертанного на роду и челе (пресловутая «харизма»). Без привычных в западной демократической традиции образования и карьеры публичного политика (где бы благодаря постоянной, на протяжении десятилетий публичной «видимости» человека его можно было бы более или менее хорошо рассмотреть), без артикулированных политических программ и идеологий, но с неким обетом в каждом слове и жесте, с сознанием своей миссии, усиливающимся от степени случайности попадания в контекст именно этой истории, на это место в это время. Избрание народом в качестве политического лидера к этой избранности вряд ли в силах прибавить что-то существенное. Оно может придать дополнительную легитимность «уже свершившемуся». И это открывает двери более высокой меры произвольности в решениях и действиях Избранника, что и воспринимается как насилие, произвол поборниками предсказуемости и законосообразности.