Наши и не наши, чужие голоса … это долгое время было (да и сейчас дает о себе знать) расхожим идеологическим клише: «чужие голоса». Ясно, что их настоятельно «рекомендовалось» не слушать, ибо ведь — «с какого голоса ты поешь, братец?».

Голоса, которые мы обязаны — и которые не обязаны слушать. Голоса, от которых мы обязаны отвратиться, осудить их. И голоса, которые вообще не слышны — ибо к ним никто и не прислушивается. Наконец, голоса, которым и вовсе не позволено звучать; исток их звучания подавлен не то чтобы в горле, а в самой душе. А, между тем, кто же не мечтал о жизни, от которой захватывает дух? Но вот отважиться на нее и не хватает духу. Однако какую жизнь мы ведем, такие голоса мы и слышим. Впрочем, обратное тоже будет верным: какие голоса мы слышим, каким внимаем, какие любим, такую (т. е. соответствующую им) жизнь мы и ведем. Если вы слышите деревянный голос, то нет никакого сомнения в том, что с вами говорит начальник или начальница, вообще чиновник определенного ранга (и это даже при том, что ныне признаком как «хорошего тона», так и «профессиональной компетенции» является обязанность говорить «по-человечески»). Он вроде бы вам говорит — и он вас при этом совершенно не видит. Если вы слышите странную смесь из самоуверенности, развязности и искусственной «бодрости», — ну, ясно, что с вами говорит «наш политик». Он и дает вам назойливо понять, что он «свой» (т. е. это он сам так понимает, что будто бы вполне доходчиво это показывает). Но при этом держит вас за «брата» и «друга» неизменно свысока (причем, даже тогда, когда заискивает). А что такое вообще — Голос?

Голос; интонация, тембр, мелодичность, размерность, артикулированность, осмысленность; внутренняя гармоничность, манифестированная вовне. Не случайно конфуцианского «благородного мужа» (цзюнь цзы) отличала также и забота о том, «чтобы видеть ясно, чтобы слышать четко, чтобы речь была искренней» и т. п. У наших же деятелей их речь отличает механистичность, внутренняя дисгармоничность (какофония), бессмысленность и просто фактическая безграмотность. Но подлинной сущностью Голоса является свобода; Голос — вестник свободы (поэтому первая задача всякой деспотической власти — заткнуть рты). Я могу говорить, я могу умолкнуть, сделать паузу, но мой Голос остается и сохраняется во всех этих актах как их возможность. В то же время Голос — это ведь и неизбежность; это вестник судьбы. Чем был бы Оракул без Голоса?

Чиновники не смотрят друг на друга, они смотрят в бумаги. Они не слушают наши голоса, они слушают голос Начальства и Инструкции. И теперь представляете, какие они песни поют такими-то голосами? Какие только и могут петь? И каким вульгарным, извращенным, дурным слухом надо обладать, чтобы восторгаться этими «песнями»?

Голос надо понимать в соотношении с молчанием; значит, в пределе — с немотой. Немой лишен не языка, он лишен Голоса; через эту лишенность можно понять, что такое Голос, какой это дар. И вот люди делают с этим даром нечто невообразимое — ибо как не удивляться, какому изуродованию, опошлению и обкрадыванию они его подвергают (да, оказывается можно обокрасть собственные дары — и еще гордиться этим). Мысль — Разум; Звук — Голос; т. е. голос — это как бы «разум» звука, звучания. И как не всякий разум поднимет и вытянет данную мысль, так и не всякий голос возьмет вот этот звук, эту ноту. Голос — это одновременно и лингвистическое, и музыкальное событие. Звучащий Голос — а ведь есть голоса, которым перекрыт путь к бытию, т. е. к тому, чтобы стать тем, что они есть, — событием. Голоса, которым не дают быть ими; им приказано молчать. Целая техника затыкания ртов — от грубой и вульгарной до изощренной и замаскированной.

В чем нас убеждает тот или иной голос? в чем и чем он нас безнадежно разочаровывает? что он нам обещает, истинно или лживо? и можно ли поверить обещаниям вот такого гнусавого голоса? почему все же оказывается возможно? И что же сделало эти голоса, лишенные настоящей жизни, столь живучими — и столь ползучими, хотя они звучат поверх нас? Тогда где же пребываем, согласились пребывать мы сами, в какой дыре, какой щели? Стоит ли теперь взывать к ним, торжествующим, напоминая о забвении наших собственных голосков со всей их чувствительностью и вежливостью звуковых жестов? Мы бы должны были осмелиться и раздавить этих ползучих гадов с самодовольными рожами. Ведь для этих голосов лишено всякого смысла все поэтическое — просто потому, что оно для них недостижимо. (Как они могут, к примеру, воспринять призыв обериута Введенского: «Давай споем поверхность песни». Какие песни у этих говорящих мертвецов?). Отличительная черта этих голосов — даже тогда (я сказал «даже»; нет, в особенности тогда), когда они ударяются в «высокую риторику», когда они имитируют «воодушевление» или «священный гнев», — это то, что они не могут не говорить о жизни пошлым способом (и только пошлым способом). Голоса, опошляющие жизнь. И позволяя им делать это, внимая и потворствуя им, мы сами приобщаемся этой пошлости. (Меня неизменно передергивало, когда люди, считающие себя «эстетами», восхищались Жириновским; нет, вовсе не как политиком, а как «артистом». Эта агрессивная, лишенная воображения вульгарность, — «артистизм»?). Так что — лучше обратиться к Андре Бретону, который во «Втором манифесте сюрреализма» писал: «Чтобы удержать изначальное измерение этой испорченной шкалы ценностей, надо начинать с крайней ступеньки аскетизма; дешевле нельзя откупится».

Голос; до каких пределов допустим (ибо допустим в принципе каждый)? Источник этого голоса; был ли он исследован нами (тот топос, из которого он звучит). Голос, на который способны — сегодня, а, может быть, и завтра — только немногие; голос, который способен услышать каждый; и голос, который не способен услышать никто (голос, который «совершенно особым образом говорит нам о чем-то отличном от вещей, как нам кажется, составляющих предмет нашего мышления»; А. Бретон).

Так что в заключение приведу вам еще один сюрреалистический Голос; слушайте же: «В отяжелевшей атмосфере плавают приказы пьяных командиров. Рассчитывать не на что. Мужество отменили. Уступки без конца … Единственная мысль: что он будет выкрикивать». — Для меня это так узнаваемо, — все еще и по-новому узнаваемо. Хотя, быть может, так оно и есть, как сказано: «Вы ошибаетесь, думая, что наши голоса служат заполнению значащих пространств. Мы ведь сами родились не так давно».

…………………………………

Стоит все же добавить еще следующее: голос политика предстает — и стремится предстать — как аутентичный и ответственный за то, что говорится. Но если мы «критичны» и бдительны, то не можем не расслышать в нем и совершенно иные голоса, ему даже противоположные и не подконтрольные. Распутывая это в поисках «подлинного», в поисках «настоящей правды», мы рано или поздно начинаем испытывать головокружение, ибо нет выхода из этого лабиринта сомнений в некую «последнюю очевидность». Но вот тогда-то, быть может, политик, голос Политика, и получает свою «сверхприбыль», извлекая «прибавочную стоимость» из самой нашей «критичности», недоверия и подозрительности. Иначе как же объяснить тот парадокс, когда все ему не верят, но из этого общего недоверия, насмешливого скепсиса и разочарования возникает его (политика) неотменяемое присутствие в очередной подтвержденной «избранности»? Кто же и в какой мере лжет — этот ли голос, соединивший в себе мифическое и реальное, или также и наша «разоблачающая критичность»?

Обсудить публикацию