/Невидимое явное/

Не наша война (1)

Русское сознание, подтверждая давние стереотипы внешнего восприятия, преисполнено удивительными парадоксами. В своих националистических формах, где «русская идея» представлена в «дистиллированном» виде, оно решительно открещивается от имеющих историческое хождение обвинений в генетической предрасположенности к сервилизму и, в то же время, прославляет социальную пассивность и отказ от принципа индивидуальной ответственности, скрывающиеся за псевдонимами «коллективизм» и «авторитарное правление». Оно рассуждает о независимости и реванше за «унижение русского народа», одновременно с ненавистью относясь к самому понятию свободы и отказывая этому же народу в воле и уме, достаточных для самостоятельного выбора. Оно требует возвращения к сословному делению общества, некогда не только в России возводившему непреодолимую преграду между «управляющими» и «управляемыми», полагаясь на царей, которым надлежит родиться из рабов.

Велеречивые адепты растерзанной на групповые интересы «традиции» апеллируют к духовности и онтологии, выхолащивая в атеистическом и скованном «пассивным нигилизмом» (Ницше) обществе их исконно религиозное содержание или по материалистической привычке подставляя на место идеалистических символов бойких и властолюбивых персонажей, не считающихся с ценой, чтобы устроиться на вакантном месте Бога. Философия секуляризует религию, но затем приходят тираны и секуляризуют философию, давшую им на это право. Так в середине прошлого века писал Альбер Камю.

Направление мысли, которое объявляет человеческие права и гражданское достоинство ложными ценностями, аннексируя их в пользу тех, кто окажется порасторопнее настолько, чтобы успеть первым вскочить в теплушку власти и потратить остаток жизни на то, чтобы наглухо заварить за собой дверь, не является уникальным достоянием русского мышления. Так же как и то, что сегодня именуется «европейскими ценностями», не вытекает автоматически из европейского цивилизационного и культурного наследия. «Коллективизм» и «онтология» в том виде, в каком они сегодня присутствуют в идеологических интерпретациях русского национализма, были органичными тенденциями европейской мысли, начиная с античности, имея свои истоки в понятии «общего блага», составившего мировоззренческую основу организации политической жизни древнегреческих городов-государств, и в идеократии Платона, вплоть до Нового времени являвшейся живой матрицей европейской политической философии. Переворот в понимании смысла и назначения политических практик, вызванный фактами естественной исторической эволюции европейских обществ и, в том числе, размышлениями над трагическими аспектами Французской революции, получил наиболее знаменитое истолкование в трактате Бенжамена Констана с характерным названием «О свободе у древних в ее сравнении со свободой у современных людей».

Абсолютизм метафизики, впервые серьезно подорванный кантовским критицизмом, в конце концов сменился в «ситуации постмодерна» плюрализмом равноправных онтологий, отнюдь не исключенных из современной социальной жизни, но введенных в конституционные рамки идеологической терпимости. В этом контексте востребованное в некоторых постсоветских обществах возвращение к идеологической монополии, учреждаемой к тому же насильственно, а не в силу конкуренции идей, вне которой любая идеология подвергается профанации и неизбежному вырождению, означает отбрасывание в историческую точку, где рефлексия последних полутора столетий еще не была осуществлена.

* * *

Демократические и гуманитарные принципы в их современном виде были сформулированы и приняты международным сообществом в качестве основополагающих, в том числе при оценке политических институтов и степени легитимности национальных властей, лишь после Второй мировой войны и явились результатом осмысления полученных исторических уроков. Именно эти принципы, однако, получают сегодня со стороны пришедших к власти групп в ряде постсоветских государств ярлыки «чуждых», «плохо принимаемых нашим народом» (при этом за самим народом отрицается именно право высказывания), «не учитывающих национальные особенности» и т. п. В этом нет ничего удивительного. Механизмы и инструменты демократии действительно оттачивались на протяжении более чем двух веков, и при последовательном их применении в принципе создают предпосылки для исключения любого вида тирании (но никогда не исключают этот риск полностью), вынужденной прибегать теперь к эвфемизмам, чтобы обосновать свое право на существование.

Примечательно, что даже самые антидемократические по своей сути режимы, за редким экзотическим исключением, считают необходимым прикрываться демократической фразеологией, а не ссылаться, подобно, например, Ивану Грозному и средневековым королям Европы, на божественное или какое иное сверхъестественное происхождение своей власти, равно как на страх или насилие в качестве фундамента собственной легитимности. Вряд ли стоит этим обольщаться. Во многих случаях именно боязнь прямого внешнего вмешательства заставляет эти режимы заботиться хотя бы в минимальной степени о сохранении «цивилизованного лица».

* * *

Все эти и им подобные противоречия радикального русского сознания порождаются одним и тем рядом психологически понятных составляющих. «Имперское мышление», хотя очень часто и трансформируется в устах критиков российской политики и идеологии в бессодержательный штамп, вполне реально и является неискоренимым элементом эмпирического сознания. Очень трудно переживается осознание того, что самоутверждение более не черпается в коллективной идентификации, но требует индивидуальной ответственности и индивидуальных усилий, тогда когда привычным является сформированное еще в советское время отождествление себя с мощной и устрашающей силой, помноженное на сознательно культивируемое в СССР привилегированное восприятие «русских» по отношению к представителям «других национальностей» (даже национальная история, предшествующая истории СССР, в национальных республиках очень часто изучалась в виде подразделов «Истории России»).

Случайно ли Советский Союз сегодня русскими националистами все чаще именуется «Россией», подчеркивается победа «русского (но не советского) оружия», «русской (но не советской) мощи» и т. д.? При такой эмоциональной направленности совершенно предсказуемо, как не раз бывало в истории (все крупные нации в разное время испытали на себе крушение имперской идентичности, переосмысление понятия «великая нация»), новый этап национальной самоидентификации несет в себе не только и не обязательно установку на креативность, открытость к новым содержательным элементам, болезненную, но мужественную постановку под вопрос вчера еще незыблемых и прочных очевидностей. Если устранить полутона, то окажется, что противоположной тенденцией, более соблазнительной, потому что в конечном счете более простой и легкой для освоения, выступает реактивность, а рядом с ней рессентимент* — ощущение, почти всегда разрушающее трезвую конструктивность.

И креативность, и рессентимент вполне ощутимо борются сегодня за место в российском видении будущего.

* * *

Реваншистское мироощущение все больше выводится на первый план русского национализма, расценивающего вступление в этап, уже пройденный остальными обществами, в терминах поражения. Он озабочен созиданием лишь в той степени, в какой Россия снова сможет обрести статус СССР — мировой державы, но не за счет развертывания своего мирного креативного потенциала, не за счет превращения хотя бы в относительно богатое и уважающее своих граждан общество — проект «нормальной европейской (евроазиатской) страны» русский национализм не интересует. Главным образом, он собирается это делать за счет обозначения неприемлемости для России критериев, приемлемых для прочно осевших после 1917 года в нише «исторических врагов» США и Европы.

Вспомнив, что монархист и ленинец в последние годы довольно часто свободно уживаются в одном и том же человеке, не приводя к расщеплению психики, уже не кажется странным, что поднятые сегодня на щит этим же гибридным субъектом лидеры «Белого движения» демонстрировали, скорее, прямо противоположное его собственному восприятие «западной поддержки», логично почитая большевиков настоящими и куда более опасными противниками. С другой стороны, в обойме враждебных «евроазиатам» ценностей, как учат отнюдь не за тарелкой щей и не в лапти одетые идеологи русского консерватизма, оказываются и те, которые другими их коллегами по антилиберальному лагерю превозносятся как несомненные достижения российской самобытности, увековеченные в «социалистическом образе жизни», охватившем, не будем забывать, вовсе не только Россию, но и значительную часть Европы, а кое-где континенты еще более далекие от «Третьего Рима».

Но все они сходятся в том, что «величие России» нельзя помыслить без одновременного уничижения Америки и Европы. Наказание Америки, как представляется, уже не только националистами постепенно начинает пониматься как главный смысл жизни русского человека. Кажется, что борьба с Америкой (другой неприятель, вроде внутренних экономических, институциональных, социальных и иных проблем, для России, видимо, не по рангу) и «ее ценностями», в которые скопом зачисляются все, с чем с первого раза не справляется разленившийся «русский гений», эта модернизированная ипостась доброго старого брэнда «догнать и перегнать» превращается в спасительный плот для всех, кто жаждет «империи быстро, по-легкому и не выходя из дома».

* * *

Разумеется, судьба послеперестроечной России в каком-то смысле более драматична и трудна, а ее выбор более мучителен, нежели он стал для большинства других государств, входивших в СССР или «социалистический лагерь». Необходимо признать, что современной России практически в одиночку пришлось отвечать по всем моральным и иным счетам Советского Союза и «мировой системы социализма», отметив при этом, что в целом эти счета вряд ли можно считать необоснованными. Но вина за них, там, где она есть, все-таки распространяется не только на Россию. Другие страны, усердствовавшие в построении «светлого будущего», посылавшие войска для подавления восстаний, проводившие политические репрессии и т. д., слишком поторопились очиститься от угрызений совести, с легкостью списав все неприятные воспоминания на злодейства «русских оккупантов», что на самом деле является весьма вольной и не слишком честной интерпретацией прошлого.

Русский реваншизм, во многом стихийный, питается в том числе несправедливостью, проявленной уже в последние десятилетия по отношению к России и россиянам. Любая осознающая себя нация в отдельные моменты своего существования подобна человеку, переживающему глубокий личный кризис. Но каждый человек, если он не окончательно пропащий, имеет право на щепетильность, проявляемую в отношении его достоинства. Если целью ставится поддержка в выходе из кризиса и преодоление прежних болезней, но не уничтожение его как личности или превращение в заклятого врага.

__________________________________________________