Книга определенно является весьма симптоматичным прорывом в отечественной культуре. Это мемуары, написанные интересной зрелой женщиной, вполне компетентным исследователем, обладающим соответствующей ученой степенью. Как известно, чтобы точно обозначить уровень (не)компетентности того или иного социолога, имеет смысл вспомнить, что именно из грядущих общественных подвижек он предсказал, обнародовав ожидаемый результат и не убоявшись при этом грозного и одергивающего рыка со стороны заказчика.
Современную историю белорусской социологии сегодня пытаются — и достаточно цинично — сочинять те, кому искренне кажется, что они — «победители» (то есть те, кто, по мысли Фридриха Ницше, неизменно составляют истории «всего»). По их версии, неожиданный приход к власти Лукашенко в 1994 году, оказывается, предсказали аж несколько проницательных социологических бригад, возглавляемых сегодняшними придворными профессорами. Тогда все они, впрочем, обычно обслуживали несколько конкурирующих «групп влияния» в штабе записного фаворита гонки — премьера Кебича. И вели себя — увы — соответственно.
Автор данной рецензии был в курсе данной ситуации — что называется — из первых рук. И необходимо определенно сказать, что действительно загодя (а не спустя месяцы и даже годы — как некоторые особо циничные и продвинутые персоны) феноменальную победу Лукашенко предсказали всего ДВЕ группы, обе работавшие на заказчиков из окружения Кебича. Первая, включавшая в качестве «генераторов идей и методик» двух «широко известных в узких кругах» простых доцентов — нынешнего зам. директора Института социологии НАН Беларуси Владимира Абушенко и Александра Лимаренко, исполняла заказ института «Белинформпрогноз». И вторая, включавшая в свой состав Жанну Грищенко и обслужившая интересы заказчика, носившего скромное имя — отчество «Александр Сергеевич»: «Я впервые произнесла имя Александра Лукашенко как наиболее вероятного победителя» (с. 80).
Все остальные безо всякого исключения — включая и «звезд» нынешней придворной социологии — предрекали победу тогдашнему премьеру, набравшему 400 000 подписей избирателей за свою регистрацию в качестве кандидата в президенты. Автор справедливо пишет в этой связи: «Свои социологи — штука опасная. В своей преданности кандидату в президенты они не всегда улавливают грань скатывания от честного служения истине к угодничеству перед конкретной личностью. Именно такую злую шутку сыграли свои социологи с кандидатом В. Ф. Кебичем, который, как оказалось, последним узнал о своем поражении в избирательной компании 1994 года» (с. 85).
Еще более показательной для понимания значения «белорусского чуда» 1994 года является описанная автором реакция классика мировой социологии, польского мыслителя Ежи Вятра (автора блестящей книги, ставшей учебником для многих советских социологов «Социология политических отношений»). Узнав о резком росте шансов Лукашенко на победу, он заметил: «Боюсь, что не владеют наши ситуацией, ох не владеют. Так что желаю удачи. Только вот харизматический лидер в центре Европы, это как-то напрягает» (с. 82).
Скажем прямо, отечественный корпус гуманитариев советского розлива в подавляющем большинстве являет собой результат многолетнего противоестественного отбора. Это контингент оказался вынужден далеко не единожды на протяжении ученой и педагогической карьеры кардинально менять иерархию собственных мировоззренческих, идеологических и профессиональных ориентиров. Грамотные специалисты достаточно давно поменяли сферу приложения своих усилий, покинув страну или перейдя, к примеру, в издательский бизнес. Подавляющее большинство представителей славной когорты профессоров и академиков, которая верно и преданно обслуживала интересы КПБ — КПСС, сегодня уже не у активных дел (в том числе и по возрастным причинам). Но их смена у кормила социологической, философской, политологической «власти» была осуществлена по совершенно иным (не совсем типичным) правилам и с весьма любопытными результатами. Так, в 1990-е годы (особенно — в социологии) в нашей стране сформировалась прослойка докторов наук, сумевших (или не погнушавшихся — как кому больше нравится) быстренько, «шустренько» оформить соответствующие ученые степени. (Известны абсолютно конкретные прецеденты, когда сегодня вполне пристойные доктора наук изымают у всех своих знакомых и даже — по возможности — из библиотек экземпляры куцых тиражей своих монографий, по которым они защищались «научным докладом». Им сейчас за такое стыдно.) Тогда многие говорили о перспективе слияния (по расхожему западному образцу) степеней «доктора» и «кандидата». И ряд деятелей сумел не растеряться.
Автор фиксирует: «Общество должно достичь некоторой критической массы талантливых, как, впрочем, и порядочных людей, для того чтобы произошел качественный скачок в культурном развитии нации. Чтобы массы ориентировались и тянулись за ними. И научились прощать им некоторые, компенсирующие их талант не совсем приятные черты характера. Ведь содержание ядра личности — вот что главное в ее оценке.
Сегодня, к сожалению, все наоборот. Талант раздражает окружение, и выталкивается им же на периферию социальной институализации. Тем более, что сделать это достаточно нетрудно. Талант, как правило, уязвим своей самодостаточностью. А в среде интеллигенции, особенно научной, очень развита оценка личности по ее прагматической полезности, типа ты — мне, я — тебе. Отдельные умудряются достичь карьерных высот исключительно посредством расчетливо выстроенной паутины полезных связей, не имея по существу никаких иных данных для продвижения. Талант же делает ставку на себя и закономерно выпадает из сложившихся научно-интеллектуальных междусобойчиков» (с. 141).
Буйный рост численности новых докторов наук в середине 1990-х был бы и не плох: одни в те годы были преимущественно озабочены достижением материального достатка, другие — горели на ниве науки. Это было очевидным вопросом личных предпочтений. Но: более-менее непрерывная и устойчивая система воспроизводства научных кадров, существовавшая и неплохо работавшая в СССР, оказалась сломана именно в последние годы прошлого века. Та публика, каковая пришла в доктора наук и в управление наукой по либеральнейшим шушкевичско-кебичским правилам аттестации ученых кадров, сегодня откровенно не желает расширения собственных рядов. И делается это посредством фантастического увеличения числа формальных бумаг, необходимых для самой процедуры защиты диссертационной работы, отравлением жизни научным советам по защите диссертаций (реальных прав у них все меньше, докторские же работы по социально-гуманитарным наукам вообще стали анахронизмом), а также откровенно волюнтаристским вмешательством верховодящих бюрократических структур в компетенцию ВУЗов и их ученых советов. Верхи откровенно строят «идеальную утопию» Науки, на выходе же получается забюрократизированный абсурд.
«Старые клячи» (вспоминая фильм Рязанова) уходят, но их повсеместного соразмерного замещения мы не видим. Все чаще кафедрами ВУЗов заведуют «маститые» доценты, что является клинически вопиющей ситуацией для любого факультета мира. И происходит это не потому, что этим доцентам нечего сказать в науке или их не жалует руководство их образовательных учреждений. Доценты-администраторы просто не желают убивать несколько лет на жизни на получение не столько научных результатов, сколько на тягостное «пробивание» множества необходимых публикаций сквозь «игольное ушко» считанных «рецензируемых изданий», а также на избыточно скрупулезное, явно «занормированное» оформление работы, требующее нередко большего времени, чем само ее написание.
Автор точно фиксирует это (причем в цветах и красках): «В отечественной практике часто все перевернуто с ног на голову: не звание за тобой как закономерный и признанный итог твоей научной деятельности, а ты за званием, в изнуряющей борьбе с конкурентами за голоса через ночные мучительные кошмары переживаний вплоть до инфаркта. Можно ли считать полученное на склоне лет звание академика реальным стимулом для дальнейшей творческой научной деятельности? Не потому ли люди вполне достойные, известные, знаковые фигуры, удерживающие высокую планку своего профессионального мастерства, вовсе не академики и даже не члены-корреспонденты? И вряд ли ими станут, коль здоровье дороже. Да и зачем? Знаковая фигура знаковой и останется, невзирая на отсутствие у нее официального академического статуса. Авторитет в профессиональном сообществе куда более значим.
Не пора ли по-новому посмотреть и на процесс подготовки докторских диссертаций? Почему не подойти к присвоению докторской степени как к закономерному итогу оценки конкретной личности в сфере науки за определенный период времени? Зачем обязывать ученого готовить текст докторской диссертации, если ее появление предвосхищает факт издания на эту тему монографии? Разве уже она не может служить критерием состоятельности ученого? Кому и зачем все это надо: защиты, обсуждения, выяснение отношений, голосования, трата энергии на подготовку обилия формальных бумаг, главная из которых — 200 листов текста, затем пылящихся в архиве?» (с. 78).
«Что мне даст докторская, кроме статусного позиционирования в формализованной до предела научной институционализации? Деньги? Даже не смешно. Хотя, нет, даже слишком смешно, когда наблюдаешь за профессорами, бегающими из одного вуза в другой в поисках финансового подтверждения своего статуса»(с. 240).
И — далее: «Смотрю на суету, происходящую вокруг защит кандидатских, докторских, и понимаю, что не хочу участвовать в этой игре, сопряженной с лживым лицемерием и борьбой амбиций. А ведь станешь доктором, точно придется включаться. Захожу как-то в кабинет к Александру Данилову, заместителю председателя ВАК, а ему и оторваться-то некогда от бумаг из-за необходимости читать, перечитывать, разбираться в сложных перипетиях драматической гонки за степенью очередного соискателя. Я быстро ретируюсь, чтобы не мешать» (с. 241).
Автор адекватно отображает первые социологические исследования в суверенной Беларуси в самом начале 1990-х годов. Приводя в пример проект «Демократия и местная власть», она пишет: «Никогда ранее, как, впрочем, и позже, мы не работали на поприще социологии с такой самоотдачей, не были так сильно мотивированы. Это происходило порой на пределе человеческих возможностей. И никогда этот предел возможного не был наполнен таким значительным личностным смыслом максимальной самореализации и самоутверждения в научном поле мировой социологии» (с. 20).
Наша страна могла быть развернута к «цивилизованному миру». Но: перессорилась интеллигенция, на поверхность — как всегда в эпохи застоя — всплыла разнокалиберная армия подхалимов, карьеристов и лизоблюдов. Да и сам народ не слишком пытался уйти от привычной кормушки.
Пытаясь — представляя английскую фирму-производителя — внедрить в систему местного производства новые — неизмеримо более надежные — технические устройства, автор столкнулся с парадоксом: «Глядя на груду лежащих на полу использованных клапанов и на горящие глаза белорусских механиков, я верила, что Англия нас спасет. Но верила не только я, механики тоже. Один даже многозначительно заметил:
— Если дело пойдет так, что клапаны будут долго работать без необходимости замены, то мы тут будем не нужны. Нас, ребята, просто сократят. Думайте сами, надо нам это или нет?
А я, в свою очередь, подумала о том, что в словах этого рядового механика отразились как в капле воды тенденции общественного сознания. Не примет народ радикальных реконструкций, шоковой капитализации, влекущей за собой сокращение рабочих мест. Вот вам и истоки социально ориентированной экономики. Понимает это Батька, ох понимает!» (с. 103).
Глубокое понимание своих работяг — это, конечно, здорово. Но не напоминает ли это позицию французских королей эпохи приближения краха монархии: «После нас — хоть потоп»…
Способность имитировать процессы научных исследований вошла в плоть и кровь большинства отечественных гуманитариев именно в 1993-95 годах: «Все, что происходило вокруг нас в поле отечественной науки, казалось каким-то анахронизмом или сумасшедшим домом. Эта беготня со сметами, надоевший подсчет бюджета, каждодневное объяснение с сотрудниками, которые плавно опускались все ниже по должностной лестнице только из-за того, что не было денег, — все это вообще с наукой ничего общего не имело. А на этом фоне — необходимость обязательных отчетов на кафедре, НИЧ университета с обязательной имитацией серьезной научной деятельности» (с. 98).
Мы, — подчеркивает автор: »… пишем в спешке, с привычной оглядкой на авторитеты, преимущественно из Москвы, рефлексируем в заданных стереотипах прежних лет, шарахаемся от инновационных подходов и переосмысления заученных истин и догм, умалчиваем о собственном богатейшем опыте, боясь признать пророка в своем отечественном социологическом поле. А оттого и имеем то, что имеем. А имеем мы полки, заваленные социологической литературой, калькирующей уже давно написанное и не имеющее никакой теоретической и практической ценности. Стоит студент перед такой полкой в полной растерянности и думает о том, что выбрать» (с. 165).
Текст ярко демонстрирует как сильные, так и слабые стороны возрастной группы, к которой себя относит автор. С одной стороны, эта публика оказалась вполне способной так или иначе преуспеть (непосредственно в книге Жанна Грищенко со вкусом описывает свое пребывание в почти полутора десятке развитых стран — не как туриста, а как профессионала, в услугах которого нуждались). С другой же, читателю, находящемуся «в теме», вряд ли удастся обнаружить в исследовании какие бы то ни было неожиданные личностные характеристики и квалификации. Все, кому это положено по должности, мудры и рафинированны, все — кто сброшен с «корабля современности» — оказывается, в свое время попал на него невесть какой злой волей.
Так, быт Белгосуниверситета времен его предпоследнего ректора, уже давно отсутствующего в парадной галерее руководителей этого вуза в специальном музее, описан автором достаточно подробно.
«Ввиду увеличивающегося с геометрической прогрессией числа студентов-платников, факультет переходил на трехсменный режим работы. Последняя лекция заканчивалась в девятом часу вечера. Объем аудиторий, большинство из которых были рассчитаны на 20-25 человек, теперь вмещал в два раза больше, и там иногда просто нечем было дышать. Случалось, студенты, да и преподаватели, теряли сознание.
Но даже не это поражало. Поражало то, с какой покорностью работники, преподаватели и студенты переживали этот всеобщий обвал» (с. 116).
И — одновременно: «С особой остротой проблема зазвучала на фоне получивших популярность козулинских новогодних банкетов. Это был воистину пир во время чумы. Все смешалось в новогоднем веселье — богато накрытые столы, кринолины, меха и жемчуга на дамах, питоны, лошади, козлы и другие животные — символы наступающего года и, наконец, гвоздь программы — представление со звездами первой величины (А. Пугачева, Ф. Киркоров, Л. Вайкуле, А. Малинин, В. Леонтьев и др.)
Наблюдая это грандиозное шоу, я всякий раз ловила себя на мысли о том, что из А. Козулина получился бы блестящий продюсер. Ему бы в Голливуд! А у нас его зачем-то назначили ректором?!»(с. 117).
Правда, в условиях, когда питонов и лошадей в стены флагмана больше не завозят, ситуация не стала лучше:
Сравнивая организацию международного научного сотрудничества сегодня и 12 лет назад, автор замечает: »… контроль со стороны государства стал более строгим. Несмотря на разработанное постановление правительства о безналоговом финансировании Проекта, вопрос этот решался довольно долго и посредством подключения к его рассмотрению целого ряда инстанций. Сначала документы были представлены в Государственный департамент по гуманитарной помощи, предварительно перечисленные нам деньги были зачислены на гуманитарный счет. Затем вопрос рассматривался в Администрации Президента, разрешившей получение адресованной нам суммы. Далее подключилась инстанция в лице Государственного комитета по науке и технологиям, решающая проблему налогов. Одним словом, сложный многоступенчатый процесс, который никак не увязывался в рекламируемую концепцию одного окна» (с. 93-94).
«Университет — система структурно организованная сложно, формально жестко регламентированная и потому страшно неповоротливая. Процесс оформления загранкомандировки, да еще при условии оплаты командировочных расходов, выглядит трудоемким и унизительным, а потому воспринимается как явление нежелательное, которого лучше избегать. Особенно, если приглашающая сторона берет расходы на себя.
Но самое обидное в этом процессе снисходительного отношения местного руководств к нашим личным и потому неофициальным международным связям то, что их потенциал никак не задействован в русле государственной политики, в том числе в развитии международной государственной политики» (с. 96).
Если человек, искренне позиционирующий себя патриотом и государственником, а также очевидно не из ряда сторонников неудачливо-бездарной отечественной оппозиции пишет такое, явно далеко «не все в порядке в датском королевстве»:
«Моя искренняя заинтересованность обсудить с коллегами тему двухнедельной стажировки в Испании пресекается деканом факультета, который советует этот вопрос не поднимать. И я начинаю понимать, что, как ни парадоксально, но работа в проекте Темпус проходит все в том же режиме замалчивания. Постепенно круг задействованных в нем исполнителей сужается. Кроме коллективного отчета за командировку, никто больше ни о чем не спрашивает и никуда не привлекает. Фактически не приглашают даже на итоговую конференцию. И становится очевидным, что этот государственный проект, утвержденный Министерством образования Республики Беларусь и получивший соответствующий официальный регистрационный номер, ничем не отличается от тех многочисленных личных международных проектов, в которых мы участвуем. Только в межличностной кооперации, несмотря на отсутствие гласности в процессе ее реализации, было конкретное дело, а на официальном уровне было ли оно? Затрудняюсь, честно говоря, ответить» (с. 233).
«Почему все зарубежное, в том числе принятый официальными структурами научный проект, где с нашей стороны участвует столь авторитетный коллективный субъект, как государственный университет, становится тайной за семью печатями? Так и хочется спросить: от кого таимся, господа? И когда начнем цивилизованно работать?» (сс. 233-234).
«Проблема качества наших управленческих кадров для социологии не нова. Уже на протяжении ряда лет социологи регистрируют интересную закономерность. Ее суть выражается в факте очевидного противоречия между авторитетом нашего волевого центра и отсутствием такового у местной власти, как исполнительной, так и законодательной. Иными словами, баланс доверия к власти в целом держится на авторитете одного лица — Президента страны. Большинство управленцев парализовано очевидным страхом потерять свои места. Данная закономерность не ограничивается, к сожалению, охватом только властных структур. Она имеет широкое распространение и на местах, где бездейственность чиновников становится все более очевидной. И тут уж не до смеха!» (с. 238).
Специфика же особого, «социально ориентированного» маршрута Беларуси в сопоставлении с «подлинно цивилизованным» — западным, в книге отмечена вполне наглядно: собеседник автора, американский интеллектуал утверждает:
«Твое государство в принципе равнодушно к тому, какая ты личность, на что способна, где возможно максимально использовать тебя, реализовать твой потенциал во благо? Ему это не интересно. Оно лишь декларирует этот интерес…
Провозглашая любовь к человеку как свою цель и отрицая отношение к нему как к средству, вы просто лицемерили перед всем миром, загоняя эту самую личность в тупик. А мы относимся к личности как средству, выжимая из нее все, на что она способна, а взамен вознаграждаем соответственно отдаче. В вашем подходе к человеку как цели нет главной составляющей. А где взять те блага, которые должны осчастливить этого самого человека? Инструментальный подход к человеку как раз и интересен тем, что не скрывает самого источника благосостояния. Им является сам человек. Чего ты стоишь, то и получишь взамен. Опосредующим звеном здесь является самоотдача самой личности. Общество должно организоваться таким образом, чтобы своевременно оценить реальный потенциал личности и задействовать его на полную катушку в адекватной способностям сфере, а в итоге соответствующим образом вознаградить…
Алгоритм успеха США базируется в том числе и на интересе к личности. У нас… далеко не все на сегодня заняли соответствующие своим способностям ниши. Но есть гарантии, что займут в будущем. В этом смысл принципа равенства возможностей. У вас же само равенство понимается как тождественность итогового оценочного эквивалента» (сс. 45-47).
И — ничегошеньки-то за истекшие 14 лет (данный разговор имел место осенью 1993 года) у нас в стране не изменилось:
«Я часто рассказываю об этом диалоге студентам. Судя по тому, с каким вниманием они слушают меня, делаю вывод, что в свои 20 лет они уже поняли истину о том, что их индивидуальность никому не интересна. Весь процесс обучения и воспитания в школе, семье, вузе нацелен на одно — будь таким, как все»(с. 48).
И самое главное и самое печальное для того, кто более за страну и не слишком верит оптимистическим реляциям чиновников из министерства образования, привычно обманывающих самих себя: «Последние годы уровень абитуриентов заметно падает. Это отмечают все без исключения преподаватели» (с. 161).
А как же может быть иначе, если мельчает все — включая те структуры, которые «по определению» должны быть «выше хотя бы плинтуса»: «Я часто думала над вопросом, почему так непопулярно наше телевидение. Вроде, реформируются уже ряд лет, руководителей меняют, инновации внедряют, а все равно рейтинг популярности невысок. Все потому, что мало личностей интересных» (с. 247).
В целом, автор — и это сильная сторона книги — не дает безусловных и безапелляционных рецептов того, как надо «правильно» думать. В книге мы находим следующее: «Постепенная институализация демократических принципов жизнедеятельности должна сопутствовать такому же постепенному усвоению отечественной управленческой элитой демократических ценностей, и это обнаружится уже в течение 10-15 ближайших лет. Данная исследовательская гипотеза контрастировала с другой… пессимистично утверждавшей, что перспективы коренных перестроек ментальных структур не могут быть столь скоротечными, для этого нужны трансформации базиса культуры общества, что предполагает смену не одного поколения» (с. 31).
Хотя «качество людского материала» (особенно тех, кто рассматривал себя в статусе интеллигенции) здесь не представляет для автора загадки: «На английском языке говорят все, кроме нас. Думаю, что железный занавес и замкнутость пространства общения — это трагедия только постсоветских стран» (с. 21).
Прежние редчайшие опусы такового рода обычно исполнялись либо в жанре «с партией в сердце», либо в формате занудного отчета о проделанной работе. И были не нужны никому, включая близких родственников.
Современные же произведения автобиографического жанра представлены в Беларуси и в России несколько иными творцами: одуревшие от скоропостижной телевизионной популярности шоумены смыкаются здесь с попсовыми политиканами и дамочками, имевшими (не)счастье просуществовать некоторое время бок о бок с крутым мафиози. И повествуют таковые тексты об успешности себя любимого.
Вопреки подобной традиции в этом издании «критическую рефлексию автор направляет прежде всего на самое себя». Речь идет о представителях «поколения, родившегося в первое послевоенное десятилетие» — «поколения обманутых» (с. 4-5). Пожалуй, впервые в русскоязычной литературной традиции (пусть пока не слишком умело) предпринята попытка осмыслить удел этой возрастной генерации некогда советских граждан. Во многом она схожа с «потерянным поколением» Ремарка и Хемингуэя. Но социологический ракурс взгляда демонстрирует и нечто иное: в отличие от «выпавших на психологическое дно» ветеранов империалистических войн, живших достаточно обеспеченно, «обманутые» были захвачены «врасплох перестройкой на пике своей трудовой активности, были обязаны продолжать работу, ломая себя, на ходу адаптируясь к этому перевернутому вверх дном миру» (с. 5).
В целом, книга пришла к читателю вполне вовремя. И отрадно, что к автору не относится характеристика, данная им самим, отечественной социологической науке и доминирующим процедурам обнародования ее результатов: «Какой таинственностью мы сопровождаем полученные результаты, в особенности, если это результаты поля политики. Как мучительно долго готовим мы их к публикации, пройдя серию обсуждений, потому исправлений полученных замечаний, потом — ожидая своей очереди. В итоге данные теряют актуальность, авторское видение проблемы трансформируется в некую безликую инварианту ее коллективного прочтения, далеко не всегда достойного первичного образца» (с. 24).