В странах, находящихся на периферии миросистемы, происходят те же процессы в экономике, что и в центральных, но с учетом периферийной специфики (см.: Валлерстайн, 2004, с. 261; Кагарлицкий, 2005). Если взять этот тезис в качестве исходного и расширить его на сферу политических дискурсов, то это позволяет по-иному взглянуть на историю отечественной политической мысли XIX–XX вв.
Однако было бы затруднительно непосредственно вывести специфику политических дискурсов России из ее положения в миросистеме, особенно учитывая то, что в каждую конкретную эпоху это положение было различным. Здесь вряд ли уместным было бы редукционистское объяснение в духе «вульгарного марксизма».
Вопрос заключается в том, каким образом политические дискурсы определяются положением страны в миросистеме? Это вопрос того же порядка, что и вопрос о возникновении «буржуазной идеологии» (как условия «культурной гегемонии» в терминологии А. Грамши) из «буржуазного образа жизни». Ответы на такие вопросы возможны только после выявления рамок «нарратива культурной трансформации», подобного, например, нарративу культурной трансформации модерна, одной стороной которого является марксистский, а другой — веберовский анализ процессов секуляризации и рационализации становящихся буржуазными обществ (см.: Thompson, 1990, с. 77) В конечном счете и марксов, и веберовский анализы апеллируют к определенным экзистенциальным и далеко не всегда полностью осознанным переживаниям индивидов и групп («крах святынь», «расколдовывание мира», «ледяная вода эгоистического расчета» и т. д.). Эти переживания — следствия изменившегося мироощущения, которое дает толчок к рационализации и трансформации мировоззрения. Таким образом, возникают идеологии времени модерна.
Мы можем предположить, что нахождение на периферии миросистемы порождает в рефлексирующих над судьбами страны индивидов ощущение, что происходящие вокруг процессы каким-то таинственным образом определяются, не исходя из внутренних потребностей общества, а какими-то иными силами, извне. На индивидуальном уровне — это ощущение того, что ты «не хозяин собственной жизни», а на уровне страны — «мы не определяем собственную историю». Условно это можно назвать переживанием «неполной субъектности». Из этой экзистенциальной ситуации вытекает специфика отечественных политических дискурсов, которым практически всегда можно найти аналоги на Западе, но которые от них отличаются настолько же, насколько западные экономические и политические институты и практики отличаются от отечественных.
Переживание неполной субъектности также не может полностью отражать реальную ситуацию «периферийной империи». Актов проявления государственной, индивидуальной, корпоративной воли, примеров огромного влияния уже на судьбы других народов в российской истории более чем достаточно. Это не позволяет себя считать исключительно объектом. Но не получается и достижения полноценной субъектности, потому что какой-то таинственный рок постоянно мешает достичь той степени величия и реализации сил народа, к которой, как кажется, есть все предпосылки. Поэтому первый вопрос, порожденный ощущением неполной субъектности: почему так получается? Это вопрос о смысле истории вообще и конкретно о смысле русской истории.
В силу известных исторических обстоятельств для получения ответа на такого рода вопросы привлекаются историософские, политические, экономические и прочие концепции, заимствованные у «полноценных субъектов» из стран центра миросистемы. Как проницательно выразился Ф. Гиренок о П. Чаадаеве, «неполный субъект» попадает в «самовозобновляемый круг сознания, которое никогда не совпадет с тобой. Кто-то всегда думает за тебя. А есть кто-то, за кого думаешь ты. Никто не думает сам. Везде другой» (Гиренок, 1998, с. 27). Так как нет самосознания, то нет и субъекта, который мог бы породить «идею», образующую «смысл истории» конкретно для России. Но история-то на самом деле есть! И Россия явно в ней играет не самую последнюю роль. Следовательно, несмотря на кажущуюся «неисторичность» России (ранний Чаадаев), нечто могущественное движет русской историей к какой-то цели. И эта цель не может не быть великой, поскольку велик народ, пусть пока и не осознанно, но движущийся к ней. Следовательно, у России есть миссия (поздний Чаадаев).
Иными словами, это все то же признание в том, что Россия живет «не для себя», не является полноценным субъектом. Но это — позитивная интерпретация неполной субъектности. Таким образом, рождается специфическая для российских политических дискурсов тройственная проблематика: национально-культурной идентичности, «отсталости» и исторического субъекта.
Ключевая проблема всех российских аналогов западных идеологий — это проблема «отсталости». Поэтому любая версия русской истории должна ответить на вопрос о причинах отсталости. «Периферийность» России стала причиной главной антиномии русской политической мысли: «мы такие же, как все»/«мы не такие, как все». Эта антиномия не могла решиться теоретически именно в силу того, что повседневность противоречивого существования «периферийной империи» давала убедительные аргументы в пользу обеих точек зрения. Помимо всего прочего, именно тогда, когда вопрос впервые был поставлен теоретически, русская общественная мысль находилась под влиянием эпохи Просвещения и немецкой классической философии, прежде всего гегельянства и шеллингианства с их историцизмом. Просвещение заставляло искать в истории некую «истину вещей», т. е. задаваться вопросом об идентичности России в парадигме оппозиций «Восток-Запад», «просвещение-варварство» и т. д. Германский историцизм побуждал задумываться о смысле мировой истории и конкретно о месте в ней России.
В ракурсе этой проблематики интерпретация истории России приобретает огромное значение. В истории пытаются обнаружить причины отсталости, усматриваемые, например, в катастрофическом для Киевской Руси монголо-татарском нашествии. В ней же пытаются обнаружить субъект, управляющий русской историей или способный изменить ее русло. В качестве последнего, в зависимости от политических симпатий, выступают государство, критически мыслящая интеллигенция, народ, рабочий класс, законы исторического развития (начиная от различных теорий национально-культурных типов и заканчивая марксизмом), имперская нация, агенты всевозможных заговоров и т. д.
Такая ситуация породила западничество и славянофильство, которые к тому же в определенном смысле являлись реакцией на неудачную попытку декабристов вырвать Россию из миросистемы. То, что именно в России появляется первый вариант цивилизационной парадигмы в истории (Н. Данилевский), — также не случайно. Проблематика культурно-цивилизационной идентичности — естественное продолжение проблематики извечной «отсталости», осмысленной уже в ходе нарастающего скепсиса по поводу историцизма. (Данилевский, конечно, был раньше Шпенглера, но Риккерт был все-таки раньше Данилевского). Это стало очередной попыткой «оправдания» русской истории.
Народничество пыталось превратить «отсталость» в преимущество. Переход России к социализму более непосредственным путем, чем на Западе, тоже должен был «оправдать» русскую историю. Разорение общины самодержавием и капитализмом должно быть остановлено как можно скорее, иначе можно не успеть реализовать свой шанс на социализм. Это была картина народа-объекта, чья жизнь до сих пор определялась извне — капитализмом, самодержавием, революционной интеллигенцией. Однако тут уже присутствует понимание того, что нужно изменить весь мир, чтобы изменилась Россия (а социализм — это и есть справедливое изменение всего мира). Другая попытка оправдания и объяснения «отсталости» России была предпринята социал-демократами, которые не случайно так яростно настаивали на том, что Россия — такая же страна, как и прочие, и что у нее нет особого пути. То, что сам Маркс далеко не так однозначно высказывался о специфике России, по большому счету в мировоззрении российских марксистов ничего не изменило. (История с письмом Маркса Вере Засулич широко известна.) Однако большевистская версия марксизма исходила как раз из того, что необходимо изменить всю миросистему. Диссиденты советского периода, так же как их дореволюционные предшественники, начинали с изложения альтернативной версии истории, в чем им наследовали демократы, коммунисты и патриоты постперестроечного периода.
Следует отметить, что какова бы ни была интеллектуальная мода, на практике победу всегда одерживали модернизаторы, считающие, что по большому счету «мы такие же, как все, только отсталые». История династии Романовых, равно как история революции и СССР, — это история таких побед. Этим победам способствовала сама включенность России в миросистему, из которой она почти никогда не могла вырваться, но могла изменить свое положение в ней. И в то же время всегда имело место влиятельное представление о том, что Россия в принципе может обойтись и без включенности в миросистему — в силу ее огромной и разнообразной территории, большого населения, природных богатств, истинной веры или идеологии, научно-технического потенциала и т. д. Квинтэссенцией такого представления было мнение о том, что Россия может создать свой «мир-экономику» (вариант — «империю-экономику»). И действительно, опыт СССР позволяет говорить, что это мнение не совсем безосновательно.
Показательно то, что проблематика национально-культурной идентичности, «отсталости» и исторического субъекта с самого начала (т. е. с возникновения западничества и славянофильства) создает интеллектуальное поле, в котором история и политические дискурсы России приобретают отчетливую склонность к мифологизации. В основании такой мифологизации находится проблематика факторов, управляющих историей общества, отмеченного печатью «неполной субъектности». На роль таких факторов с «идеалистической» точки зрения как нельзя больше подходят метанаррации вроде христианских, просвещенческих, марксистских, либеральных и т. д. Они управляют историей России, как и историей всего прочего мира.
Однако с «реалистической» точки зрения метанаррации только прикрывают действия врагов, конкурентов и соперников. Как правило, этот враг действует через внутренних изменников, субъектов, способных услышать доносящийся извне голос метанарраций. Борьба с врагом — это прежде всего борьба с «внутренним голосом» (шизофреническая картина!), источник которого находится извне. Это борьба против одного мифа посредством создания другого путем приземления враждебного мифа уточняющими историческими фактами, путем переписывания истории вплоть до радикальных экспериментов в духе «новой хронологии».
Не случайно с точки зрения политического сознания элиты «периферийной империи» большинство текущих проблем сводится к тому, что «национальная идея», «общие ценности» и приятная для массовых чувств символика — это главное в публичной политике. Если не «Свобода, Равенство и Братство», то — «Православие, Самодержавие, Народность» или «Держава, Родина, Коммунизм». Сегодня недовольные могут сетовать только на то, что в действительности никаких идей, общих ценностей и смыслов нет, а есть только прагматически используемая советская и имперская символика, что уровень смыслов и целей полностью замещен уровнем политтехнологических средств (см.: Архангельский, 2006, с. 23–60).
Но что такое потеря смысла и общих ценностей? Это возникшая сейчас ситуация не компенсированной никакой «идеей» неполной субъектности. Остается один голый факт «периферийности»: есть страна, торгующая сырьем и ввозящая технологии. К этому факту остается прагматически приспосабливаться посредством политических технологий. Имперско-советская символика здесь на своем месте: она играет психологически (но не «идейно»!) компенсирующую роль. Точно так же, как периферийное положение нашей страны в целом определяло специфику политических дискурсов дореволюционной и советской России, оно же определяет и специфику констелляции современных отечественных политических дискурсов.
Достигнуть радикального изменения своего положения в миросистеме можно, только осознав факт положения в этой миросистеме и попытавшись изменить ее саму. Поэтому все современные российские дискурсы в конечном счете различаются в зависимости того, как они подходят к вопросу об изменении миросистемы.
Доминирующие российские политические дискурсы, аналогичные западным неолиберализму и неоконсерватизму, обходят вопрос о трансформации миросистемы. Политическим и экономическим элитам современной России, контролирующим нефте- и газопроводы, нет никакого смысла пытаться вырваться из миросистемы, т. е. развивать высокие технологии, вкладывать средства в развитие науки и т. д., к чему время от времени призывают экономисты вроде М. Делягина. Для них наличное положение «нормально», и такова же используемая ими государственническо-патриотическая и одновременно либеральная риторика (см.: Колесников, Привалов, 2001). Собственно говоря, «нормальность», которой должно обладать наше общество, — это следствие традиционного положения России в международном разделении труда, которое в настоящий момент означает специализацию на поставках топлива и вооружений (и даже вновь начавшуюся торговлю зерном!). Сохранение такого положения невозможно без поддержания минимального порядка, без сохранения некоторых атрибутов сильного государства и великой державы. Это с точки зрения «центра миросистемы» только поощряется и вовсе не противоречит «здравому смыслу» наших современных государственников и державников. Точно так же не противоречат «здравому смыслу» и привычные дискурсы западничества и почвенничества, которые традиционно обходят вопрос о положении России в миросистеме, подменяя его риторикой национально-культурной идентичности, бесконечными обсуждениями темы «Восток-Запад» и т. д.
Не менее показательно, что практически все типы оппонирующих официальным политических дискурсов так или иначе затрагивают вопрос о положении России в миросистеме и о путях выхода из нее. Так, книга о советской цивилизации С. Г. Кара-Мурзы (см.: Кара-Мурза, 2001) — это попытка анализа социальных институтов и практик «периферийной империи», решившей вырваться из миросистемы и достигшей внушительных успехов в этом предприятии.
Случай А. Паршева (см.: Паршев, 2000; 2002) еще более очевиден: он рассматривает как раз те объективные географические и климатические факторы, благодаря которым России так легко и «естественно» было стать периферийной страной и специализироваться на поставке сырья, а не на производстве товаров. Паршев же объясняет, почему мировые финансовые потоки текут вовсе не в нашу страну, а из нее — в центр миросистемы. Столь же закономерен и тот вариант выхода из миросистемы, который предлагает Паршев, — частичная автаркия, развитие наукоемких технологий, построение собственного «мира-экономики», в которую с необходимостью войдут бывшие страны СЭВ и СССР.
Работы М. Калашникова, Ю. Крупнова (см.: Калашников, 2003; Калашников, Крупнов, 2003; Крупнов, 2003) С. Валянского и Д. Калюжного (см.: Валянский, Калюжный, 2002), Ю. Мухина (см.: Мухин, 2003; 2004) — это проекты все того же выхода из миросистемы, основанного на радикальной, опережающей технологической и научной модернизации, которая позволит освободиться от проклятия традиционной сырьевой ориентации России.
Ряд политических проектов, обнаруживаемых в современной отечественной фантастике, имеет сходную природу. Как только идеологическо-реваншистская тенденция в фантастике 1990-х годов начинает идти на убыль, появляются проекты радикального изменения миросистемы или, по крайней мере, проблема этого изменения начинает ставиться всерьез. Если исламские проекты Ю. Никитина («Ярость», «Империя зла») и В. Михайлова (Вариант И») — это призыв создать не более чем параллельную миросистему исламских государств с центральной ролью России, то уже у Р. Злотникова («Виват империя!», «Армагеддон») и А. Плеханова («Сверхдержава») мы находим картину преобразования прежней миросистемы в новую, в которой Россия занимает не периферийное, а центральное место благодаря не только военной мощи, но и доминированию в сфере науки и высоких технологий.
«Периферийность» России конвертируется в специфику политических дискурсов российского постмодерна таким образом, что прагматическое стремление элит обустроиться в привычной сырьевой нише капиталистической миросистемы маскируется затемняющей проблематику миросистемы столь же привычной риторикой западничества и почвенничества. И столь же закономерно, что всякая попытка идеологического противостояния доминирующим политическим дискурсам связана с демифологизирующими усилиями в отношении тупиковой западническо-почвеннической риторики, с осмыслением места России в миросистеме и поиском путей ее трансформации.
Литература
Архангельский А. Базовые ценности: инструкции по применению. СПб., 2006.
Валлерстайн И. Конец знакомого мира: Социология XXI века. М., 2004.
Валянский С. И., Калюжный Д. В. Третий путь цивилизации, или Спасет ли Россия мир? М., 2002.
Гиренок Ф. Патология русского ума. М., 1998.
Кагарлицкий Б. Периферийная империя: Россия и миросистема. М., 2005.
Калашников М. Вперед, в СССР-2! М., 2003.
Калашников М., Крупнов Ю. Гнев орка. М., 2003.
Калашников М., Крупнов Ю. Оседлай молнию. М., 2003.
Кара-Мурза С. Г. Советская цивилизация. М., 2001.
Колесников А., Привалов А. Новая русская идеология: хроника политических мифов. М., 2001.
Крупнов Ю. Стать мировой державой. М., 2003.
Мухин Ю. И. За державу обидно! М., 2004.
Мухин Ю. И. Россия. Еще не вечер. М., 2003.
Паршев А. П. Почему Америка наступает. М., 2002.
Паршев А. П. Почему Россия не Америка: Книга для тех, кто остается здесь. М., 2000.
Thompson John B. Ideology and modern culture. Oxford, 1990.