Выхода в свет книги под подобным названием любой мыслящий и неравнодушный представитель отечественной общественности ждал довольно давно.
Во-первых, появление исследования под таким подзаголовком уже само по себе дело беспрецедентное. В краю «непуганых идеологов белорусской государственности», прекрасно знающих, что «конкретно отвечать за базар» им вряд ли придется (сейчас эта проблема сведена властью и «легальной оппозицией» к вопросам энергетически-сырьевых балансов), размышлять на данный предмет не модно.
Во-вторых, для читателя, преимущественно работающего с русскоязычными текстами (автор рецензии относится именно к этой категории), редко бывают действительно интересны «метафизические размышления» на «матчынай мове». И дело совершенно не в том, что плохи местные аксакалы: вся территория «от Бреста до Курил» переживает сегодня жесточайший дефицит вменяемых проектов, посвященных рефлексии над культурными идентичностями. Даже в России — несмотря на ее кажущуюся интеллектуальную состоятельность и переизбыток записных мудрецов — практически невозможно найти сегодня хоть сколько-нибудь привлекательные разработки вопроса «национальной идеи». Представляемое же издание, очевидно, являет собой разительное исключение.
В-третьих (это уже личное впечатление-убеждение автора), полемики на предмет национальных ментальностей привычно сводятся даже не к спору «остроконечников» с «тупоконечниками»: обычно «нацыянальна свядомыя» взахлеб (с явными признаками садо-мазохистских комплексов) дискутируют исключительно друг с другом. Их принципиально не интересует, насколько их «игры в бисер» могут быть интересны для 90% читающего и обучающегося населения нашей страны. Творчество ряда деятелей, «широко известных» в аудиториях, численно стремящихся к бесконечно малым величинам, пафосно метафорично, эссеистично и способно заинтересовать исключительно их коллег по «идейно выдержанным застольям». Тем более что фигура белоруса в их творениях (наподобие легендарного «Адама Клакоцкага») неизбывно оказывается соразмерна по своей запредельности с этническим типом древнего атланта: столь непостижимой кажется она всем, кто не счел нужным проходить (из принципиальных соображений) целенаправленного ритуального (обычно алкогольного) посвящения. В таких ситуациях авторы-снобы, глухие к мнению других, сами напрашиваются на вопрос: «Атлантида и та вымерла, откуда у вас столько амбиций, что вы грузите близлежащих собственными национальными комплексами (сверх)неполноценности? Сначала научитесь вежливо привечать хотя бы тех, кто является сознательным сторонником собственного личного участия в формировании социально-державной нации тутэйшых. Ибо сами вы умудрились профукать абсолютно всё (как ваше, так и наше)».
Здесь же автор — на белорусском языке, достойном Богдановича и Короткевича, — обращается ко всем без исключения, желающим слышать. И это уважительное обращение к читателю (в отличие от расхожей схемы «вывучай, маскаль, пакуль ты жывы») содействует тому, что книга читается на одном дыхании. Этот текст, безусловно, в высшей степени пригоден для действительно «запойного чтения» — наравне с текстами Жижека, Милоша, Павича и др.
В-четвертых, книга написана в жанре, который (увы!) крайне редко встречается в отечественной культурной традиции — опубликованный курс лекций. Завершенные лекционные курсы и словари — плохо жалуемый формат для не ангажированных ученых: не случайно поэтому, что публика, уже давно и вполне профессионально-привычно работающая «тутэйшымi», усиленно делает вид, что это — «второсортный жанр». Государство признает лишь тех, кто многословно — подобно сталинскому верноподданному акыну Сулейману Стальскому — воспевает местных диктаторов. Зарубежные грантодатели — рассматривая разнообразные «постколониальные исследования» в статусе весьма самобытных отчетов населения туземного зоопарка о своей творческой деятельности — также не склонны поощрять цельно-системные духовные экзерсисы.
И, наконец, last but not least*, каждая новая работа подлинного титана отечественной философии — Валентина Акудовича (прижизненного персонажа ряда зарубежных и отечественных философских энциклопедий) — это новый духовный проект, это новая стратегия, это новая идеологема. Констатация «мяне няма» Акудовича наряду с «думать Беларусь» Владимира Мацкевича представляют собой наиболее впечатляющие слогановые прецеденты профессиональной компетентности и культурной искушенности.
«Код адсутнасцi» — произведение истинно многомерное, где «поверхность» текста, только и порождающая новаторские смыслы, органично дополнена воистину голографической их объемностью. Данная книга — и я бы указал на это в качестве единственного ее недостатка — являет собой цельную совокупность гениальнейших идей-эмбрионов, нередко требующих дальнейшей скрупулезной разработки. Созданный Акудовичем текстуальный «лабиринт отражений»** можно со всей ответственностью рассматривать отечественным ответом «российскому Керзону»: у нас (в отличие от них) теперь уже есть основополагающий фундамент для создания перспективной и всеобъемлющей национальной идеи. Россияне же позитивно осмысливают собственную ее версию пока исключительно в формате телевизионных перебранок Немцова — Жириновского — Проханова.
Обращает на себя внимание высокий уровень чисто профессиональной подготовки автора: его опора на новейшие идеи современной философии и социологии позволила предложить в высшей степени конструктивные тезисы, обладающие значительной объяснительной силой.
К примеру, знакомство с уже довольно известной моделью Б. Андерсона сделало возможным такой — весьма справедливый — посыл: «Нация как воображаемое сообщество обретает свою реальность только в мифах и единственно через мифы. Если угодно, Нация — это не что иное миф про Нацию (здесь и далее перевод цитат мой. — А.Г.; с. 61).
Но — вдобавок к серьезной методолого-концептуальной оснащенности своего творения — Акудович демонстрирует и высокое гражданское мужество, которого потребовали некоторые его обобщения даже вполне абстрактного порядка: «Героической бывает личность, народ принципиально не героичен. Массовый вооруженный героизм народа — оксюморон. Если бы это явление существовало на самом деле (а не было бы только риторической фигурой идеологического порядка), то народы уже давно уничтожили бы друг друга до последнего человека. Массовый героизм — явление более опасное, чем отсутствие героизма вообще. Каждое проявление массового героизма должно рассматриваться как симптом смертельной болезни, которая предполагает потерю народом важнейшего из инстинктов — инстинкта самосохранения» (с. 62).
Весьма оригинальный ход был предпринят автором в контексте рассмотрения им генезиса мифа о белорусской нации в его современной версии: так, по его мысли, Богушевич в наибольшей степени повлиял на возникновение нашей собственно «национальной истории», «гениально скроив поэтичный миф с названием Беларусь» (с. 8).
Как мы находим в издании, «пионеры национального движения писали в первом номере подпольного журнала Гоман (Санкт-Петербург, 1884): Белорусский народ, как нация плебейская, ждет еще появления своей интеллигенции. До этого времени он выделял из себя силы, которые служили или польской или великорусской культуре…». Автор отмечает: «Вопрос о причинах возникновения в пространстве плебейской нации интеллектуалов (публицистов, поэтов, историков), политиков и даже предпринимателей является одним из самых интригующих вопросов становления белорусской Нации» (с. 46).
И — затем — следует интереснейший вывод-гипотеза, обладающий столь же большим креативным потенциалом, сколько и форматом «культурной провокации»: «Белорусское национальное движение было сформировано аутсайдерами из других национально-властных дискурсов. Это достаточно оскорбительный тезис для нашей гордости, но утешим себя тем, что он типологичен, когда ведется разговор про становление новых наций (и вообще новых дискурсов)» (с. 48).
Далее следует интереснейший посыл, согласно которому «социальные аутсайдеры осуществляли религиозные, феодальные, буржуазные, а потом пролетарские революции… Все великие перемены в истории человечества сделаны аутсайдерами» (с. 49-50). Обычно культурологи предпочитают в подобных контекстах размышлять об уделе «маргиналов» и «внесистемных людей». Разворот, предложенный Акудовичем, дополняет этот привычный ход этическим наполнением и делает возможной серьезную дальнейшую работу в этом направлении.
Реальное понимание схем М. Фуко и Ж. Деррида позволяет автору корректно решить животрепещущую проблему якобы «второсортности» «матчынай мовы», послужившей причиной ее вытеснения на обочину культуры «тутэйшых» в ходе упадка ВКЛ: «Старобелорусский (русский) язык… с момента самого основания ВКЛ в XIV веке был… языком власти (от политической и религиозной до финансовой и культурной). Поэтому на нем (независимо от этнической или племенной принадлежности) разговаривали, писали (или хотя бы с большего его знали) все, кто был при власти или стремился занять определенное место в ее структурах. Но как только языком Власти стал делаться польский, так старобелорусский сразу пришел в упадок, ибо он был ценным не сам по себе (не как-то, что идентифицирует и субъективирует определенное сообщество); он был ценным только как коммуникационное средство отношений между разными властями и внутри каждой из них. И вытеснение белорусского языка польским не говорило ни о чем другом, кроме как о смене властвующих элит» (с. 37).
Автор доводит до читателя вроде бы вполне очевидные вещи — кажущиеся таковыми в теории. Но мало кто из немногочисленных отечественных мыслителей сподобился столь четко озвучить их в приложении к местной реальности. Ни политики, ни публицисты этих простых вещей улавливать не желают. Так, например, Акудович пишет: «Милосердие культуры — это сказка для взрослых. Культуры более агрессивны, чем их носители — народы (этот тезис в равной степени касается белорусской культуры). Если в войнах между народами хоть изредка случаются перерывы, то в войнах культур перерывов не бывает» (с. 93). Родную мову, родны кут необходимо защищать, ибо даже если политики договорятся о соотношении «восточного» и «европейского» геополитических векторов, то взаимный прессинг сохранится.
И — о «качестве человеческого материала» (многие пафосные политиканы не любят этих слов, напропалую использую людей именно в таковом качестве). Лучше трезвее оценивать «одушевленный объект» приложения просветительских усилий — для его же блага: «Демократическое устройство жизни мы сегодня рассматриваем как наилучший из пока возможных не только потому, что в таких условиях человек имеет право на свободу, но еще и в связи с тем, что здесь человек таким же образом имеет право выбрать себе несвободу. Отобрать у человека право на несвободу — это еще более жестоко, чем отнять у него право на свободу» (с. 99).
И здесь невольно вспоминаешь выражение одного из лучших представителей БНФ: «В 1994 году реально боролись два одинаковых жестко авторитарных проекта — Позняка и Лукашенко…».
Акудович объясняет и это: «Если взглянуть на начало 90-х годов как таковых… мы увидим следующее: исторического и практического опыта власти нет, демократических либо коммунистических структур и институтов власти нет, гражданского общества нет, конвенциональной национальной идеи нет… Встала основная проблема: на чем (в отсутствие почвы) учреждаться власти?.. Для фундамента государственной власти тогда оставалось только одно место — пространство персонального Я… Я не вижу для Беларуси 90-х годов иной формы власти, кроме диктатуры или, как минимум, жесткого авторитарного режима» (с. 187).
Известный результат первых (и пока последних) свободных выборов в Беларуси был обусловлен тем, что «Позняк обещал белорусам то, чего они никогда еще не имели, а Лукашенко клялся вернуть то, что они уже имели, и что в наступившем развале производило впечатление настоящего счастья» (с. 116).
Это — из сферы «высоких теорий».
Чрезвычайно интересна мысль автора, связанная с идеологемой ВКЛ, стремительно набирающей обороты уже даже и в официальной пропаганде (так недавно презентированная книга об истории местного КГБ начинается с описания героической деятельности спецслужб Великого Княжества).
Серьезный учет соображений Акудовича на эту тему только и может позволить нам избежать угрозы выстраивания новой национальной идентичности на песке.
Автор пишет: «С ХХ столетием закончилась и великая эпоха „бури и натиска“, в результате которой возникла независимая Беларусь. Дальше началось нечто целиком иное, но никак не похожее на то, о чем грезилось и мечталось в начале 90-х годов. Мы попали совсем не туда, куда стремились…» (с. 7).
И: «История Беларуси — это переплетение разрывов между ее различными историями… Никакого последовательного поступательного развития не было… После каждого радикального разрыва начиналось что-то целиком иное по сравнению с тем, что имелось ранее. Великое Княжество Литовское — это нечто совсем другое, чем Полоцкое княжество, а Речь Посполитая отличается от ВКЛ. Северо-Западный край не может иметь ничего общего ни с первым, ни с другим, ни с третьим. А БССР, кажется, вообще была избавлена от каких-нибудь аналогий со всем предшествующим… Пожалуй, только Республика Беларусь, в конце концов, хотя бы на юридически-административном уровне попросту наследует своей предшественнице — БССР. (И это очень хороший знак!)» (с. 32).
«Для Василя Тяпинского Отечество — это абстрактная Славная славянская монархия, для Франциска Скорины — это всего только его родны кут Полоцк, а для Льва Сапеги совсем наоборот — пусть и не конституированная, но великая империя от Балтийского до Черного моря, в пределах которой располагалось множество народов, среди каковых еще не было ни малейшего намека на тот, который — позже — с точки зрения взгляда на собственный этноним назовет и ту страну, и тот язык белорусскими» (с. 34).
И поэтому, по мысли автора, весьма печально то, что «идеологи и теоретики Возрождения умудрились реконструировать [белорусскую] национальную составляющую от первых летописных сведений об истории нашего края. И по сей день эта конструктивная химера остается доминирующей в массовом сознании, хотя, кажется, уже давно пора было бы усвоить искусственно-принудительный характер соединения несоразмерных и несовместимых феноменов из различных времен и различных пространств в одной затхлой камере» (с. 11). «Универсалистски центрированная идея национальной Беларуси так и не смогла (и не могла и не сможет — тем более в контексте современных мировоззренческих тенденций) охватить, примирить и жизнеутверждающе присоединить к своему эйдетическому фантому все те многочисленные дискурсы реального бытия, которые разворачивались в этом логотопе /здесь: в рефлексивном интеллектуально-духовном пространстве. — А.Г./ на протяжении тысячелетий» (с. 12).
Акудович, безусловно, прав в главном: социальное конструирование современного толка неотъемлемо предполагает принципиально иные правила игры. Сохранение Беларуси как суверенного национального государства требует учета ряда факторов, без которого любые очередные реформаторы (с самыми благими пожеланиями) потерпят очередное фиаско.
Автор констатирует (уже в формате готовых просветительских технологий, которые сегодня — как никогда — важны для отечественной интеллигенции): «Я предлагаю минимизировать неизбывную (и жесткую) оппозицию БНР — БССР. Ибо, если оценивать ситуацию в великом формате становления Государства, то БНР и БССР начинают выглядеть не как два смертельно враждебных друг другу события, а как одно и то же, только в разных вариантах политической формализации… Идеологемно, идеологически БНР и БССР близнецы» (с. 54).
И в ином фрагменте: «Раньше или позже, но всем… придется смириться с тем, что иным, кроме как социальным, белорусское государство быть не может, поскольку для абсолютного большинства населяющих нашу страну приоритетами как были, так и останутся не национально-культурные или идеологические, а социальные ценности. … Личностям, заангажированным Беларусью как великим целым стоило бы попробовать консолидировать общественную мысль на фундаменте сакрализации той реальности, которую мы имеем» (с. 138-139). «Похоже, приходит пора великой измены всем тем великим грезам и надеждам, ради осуществления которых на протяжении столетий не щадили своих жизней лучшие из белорусов (а значит и измена каждому из них персонально)… Формула этой измены предельно проста — Беларусь никогда не будет только белорусской» (с. 143).
Эта — вроде бы простая — мысль в состоянии примирить очень и очень многих среди тех, кто родился на этой земле, считает ее своей Родиной и не планирует никуда съезжать. Оказывается, возможно найти интегрирующие нравственно-поведенческие ходы.
В произведении присутствуют прямые стратегические и тактические пожелания для вечно пафосного и пугающе-амбициозного БНФ. (С личной точки зрения автора рецензии, БНФ являет собой классический пример организации, в массе состоящей из высокопорядочных людей; отжившая же свое время «лобовая» идеология, сплачивающая их, превращает искренних патриотов Беларуси в не слишком популярную политическую секту.)
Акудович пишет: «Языково-этнографическая форма… национального обустройства Беларуси уже не жизнеспособна и, значит, не пригодна для формирования вполне качественной нации» (с. 146 — 147). «Необходимо прекратить невидимую войну двух белорусских национализмов — „языково-этнографического“ и „общественно-гражданского“. И первым просить о мире должен этнонационализм: и потому, что он побежден, и потому, что это он начал войну, и потому, что ему придется искать у победителя жалости и понимания, чтобы найти себе место и сохраниться в той конфигурации белорусского общества, которая исподволь сформируется на концепте посполитого национализма» (с. 151).
Автор книги не квалифицирует подавляющее большинство своих сограждан как «манкуртов», он пишет: «Белорусам необходимо было осознать себя иными: и от тех, какими их придумали коммунисты, и от тех, которыми их измыслили национал-демократы» (с. 189).
И дополняет этот — на мой взгляд — нравственно неоспоримый тезис следующей мыслью: «Сегодня в Беларуси русский язык — это территория власти, а белорусский — это территория свободы (хотя свободу без власти более точно было бы назвать босячеством)… У нас достаточно примеров, когда власть изъясняется по-белорусски (например, газета „Звязда“ или литераторский холдинг „ЛiМ“, а русский язык продуцирует дискурсы свободы (например, сайт „Наше мнение“)… В концептуальном плане я б на этом разделении и споткнулся, если бы в свое время не поверил знаменитому высказыванию Ролана Барта („Лекция“): Язык — это не реакционер и не прогрессист, язык — это обыкновенный фашист, ибо сущность фашизма не в том, чтобы запрещать, а в том, чтобы принуждать говорить.
И в этом смысле никто из нас не разговаривает ни по-французски, ни по-русски, ни по-белорусски, мы все говорим одним языком — языком не той, так другой власти» (с. 208).
Поэтому, когда слишком ретивые радикалы предлагают в общем-то трезвую идею («президент Беларуси должен говорить по-белорусски»), арифметически значимое количество мыслящих сограждан нутром чуют в этом лозунге фигуру «троянского коня». Тщательнее надо быть, граждане политики…
Акудович формулирует ряд проблем, которые — чуть ли не впервые будучи открыто озвучены — способны образовать парадигму (кому больше нравится — «рамку», «подход») для творчества многих отечественных историков и социальных философов. Он, например, пишет: «Мы вызрели как Нация без непосредственного участия Церкви. Когда на просторах нашей страны происходило огосударствление религии (ВКЛ, Речь Посполитая), Нация еще не вызрела. Когда Нация вызрела, уже не было ни своегоГосударства, ни своей Церкви» (с. 19).
Или: «Россия была не только тюрьмой народов, но и колыбелью наций… Когда мы попросту отождествляем территорию, народ и нацию, то много чего запутываем и из этого получаем колонизованную белорусскую нацию, что никак не соответствует действительности. Мы просто по чужой привычке отождествляем Российскую империю, колыбель белорусской нации, с собственно российским национализмом, который безжалостно уничтожал ближайших конкурентов» (с. 43-44).
Особо стоит отметить размышления автора о природе Второй мировой войны для нашего народа. Об этом писали многие компетентные авторы (я, естественно, не имею в виду весь официозный псевдо-патриотический бред, регулярно раскручиваемый вокруг идеи «победы белорусского народа в Великой Отечественной войне»). В данном контексте Акудович достаточно жестко отстаивает трезвую и суровую истину: «Для Беларуси Вторая мировая война обернулась несколькими войнами. Первая из них — это та, которою Советский Союз вел с Германией, и в которой белорусы (более миллиона человек) в составе советских войск воевали по законам тотальной мобилизации… Но для белорусов главной оказалась не первая, судьбоносная для всего человечества, а вторая война, которая происходила на их собственной, оккупированной немцами территории… Именно эта партизанская война и сделала Беларусь известной в мире. И, что не менее существенно, субъективировала и мифологизировала белорусов для самих себя» (с. 60).
И: «Модель жесткого сопротивления оккупации была навязана белорусам Россией. […] Несмотря на мощный всеобъемлющий нажим белорусский народ (подчеркнем еще раз — народ, а не определенная политизированная группка населения) не принял партизанку. Именно так — не принял» (с. 64).
Хотя при этом откровенно перечеркивать вклад БССР в нынешнее состояние суверенного белорусского государства автор тоже не считает верным: «Беларусь и всем своим европейским прошлым и той своей современностью, с которой она встречала ХХ столетие, потенциально была подготовлена к цивилизационному лидерству (совместно с мегаполисами Москвы и Ленинграда) в одной из двух супердержав второй половины того же столетия.
К слову, это был не первый случай, когда нам приходилось исполнять подобную роль. Вспомним хотя бы ВКЛ в эпоху золотого века. Тогда наши предки были цивилизационным лидером во всем «мире кириллицы», обеспечивая этот мир сверхсовременный на то время печатной продукцией и самыми современными технологиями по ее изготовлению» (с. 73).
Автору не чуждо чувство юмора, хотя печальнее всего то, что в его смехе настолько четко зафиксирована легкомысленная амбициозность местной национально-демократической оппозиции в конце 1980-х — начале 1990-х годов, что просто берет оторопь: «В соответствии с разработанной в подпольных головах концепцией, право называться человеком имели только герои сопротивления российской колонизации и жертвы коммунистического террора. […] Правда, в отличие от умерших, современники еще имели шанс реабилитироваться. Ради этого нужно было проклясть свою жизнь под коммунистами, прочитать книгу Миколы Ермоловича „Старажытная Беларусь“, переучиться с нормальной белорусской на „клясiчную мову“, вступить в БНФ и подписаться на газету „Свабода“ (с. 133).
Лично на меня наибольшее впечатление (после второго внимательного прочтения текста) произвел следующий то ли историософский, то ли метаисторический пассаж программного характера: «На протяжении последнего тысячелетия европейской истории Беларусь, как субъект этой истории, время от времени скрывалась в своем отсутствии, но она никогда не исчезала как субъект европейского пространства. Независимо от того, какие государственные образования им владели (Полоцкое княжество, ВКЛ, Речь Посполитая, Российская Империя, СССР), Беларусь всегда обеспечивала себе соответствующий пространственный статус. Даже запретив название Беларусь, Российская империя была вынуждена найти для неё отличительное обозначение (Северо-Западный край); даже отрезав лезвием „Брестского мира“ Западную Беларусь, Польша не могла не выделить ее из своего целого как „крэсы всходне“… И сколько бы раз за последнее тысячелетие это пространство не разрывалось на части различными государственными, идеологическими, конфессиональными образованиями, оно раньше или позже вновь сбивалось в какую-то топостную целостность, конфигуративно близкую к прототопологической модели. Все это вместе взятое убеждает, что пространство, теперь обозначаемое этнонимом Беларусь, сакрально востребовано, а значит и дальше не станет пассивно ждать для себя хоть какого-нибудь местечка в будущем, а будет требовать и занимать его сама для себя» (с. 51-52).
Этот тезис вселяет оптимизм несравненно намного больший, чем предложение Милинкевича, сделанное им Лукашенко, теснее сплотиться для отпора российской экономической экспансии.
Автор редко позволяет говорить о себе — любимом. Но единственный фрагмент автобиографического плана все же мне (как кажется) удалось выделить. Он находится в самом конце текста: «Сознательный белорус — это a priory трагический человек. Если угодно, он и родился из духа трагедии, где муки и трагическая смерть героя обусловлены самим жанром… Но с чего, как не из духа высокой трагедии, может возникнуть воля к сопротивлению своему немилосердному кону?» (с. 216).
Акудович уже давно удивляет местную общественность искусным творением новых философских концептов и оригинальных историософских мифов. Именно в такой деятельности усматривал смысл подлинного философского творчества классик европейского интеллектуализма Жиль Делёз. В новой книге автор во многом превзошел сам себя.
Предыдущие книги Акудовича являли собой словесное лакомство — хотя и для достаточно широкого круга людей. В национальной культуре нашей страны очевиден избыток эстетствующих пижонов, чьи собственные творения — будь то псевдофилософские эссе либо претенциозные стишата — могут привлечь внимание только духовных калек. Эта публика и раньше, скрипя зубами, училась у маэстро искусству интересно вещать о сложном. Новый же текст — это конкретный образовательный проект, благодаря обнародованию которого проблема, вынесенная в подзаголовок издания, может считаться теоретически закрытой. По крайней мере, до середины XXI века.
Только то белорусское правительство, которое сочтет необходимым издать эту книгу действительно массовым тиражом, имеет шанс порвать с губящим нашу страну идейным наследием коммунистического прошлого, с легкомысленностью подхода к цене независимости, свойственной нынешней администрации, сплотить нацию на основе здравого смысла и безболезненно интегрироваться в Европу. Важность данного текста для суверенной Беларуси XXI века сопоставима со значением Библии Ф. Скорины для ВКЛ «золотого века». Жизненно важно опубликовать издание в двух версиях — на белорусском и русском языках (причем последнюю — обязательно в авторской редакции перевода, ибо искушенность выпускника Литературного Института в Москве обусловила присутствие в произведении таких слов, которые просто не имеют прямых русских аналогов).
* Здесь: «последнее по порядку, но не по важности».
** Выражение российского писателя-фантаста Сергея Лукьяненко.