Портрет диктатуры

Кнопп Г. Адольф Гитлер. Психологический портрет. — М.: АСТ: Астрель, 2006. — 442 с.

На первый взгляд, еще одна — после уже увидевших свет более чем 120 000 научных и научно-популярных исследований — книга о Гитлере вряд ли способна кого-то заинтересовать. Тем не менее, она была впервые издана в ФРГ в сравнительно недавнем 1995 году и уже переведена на ряд европейских языков. По сравнению с существующими — более или менее удачными — биографиями великого диктатора этот текст отличается акцентированным подчеркиванием хронологической дистанции в более чем полвека, отделяющей время написания произведения от событий, составивших канву жизни главного его фигуранта. Автор осмысливает образ политика, названного в 1938 году американским журналом «Тайм» «человеком года», с точностью и тщательностью профессионального личного врача и скрупулезного историка. Гитлер выступает в таких ипостасях, как «обольститель», «частное лицо», «диктатор», «завоеватель» и «преступник». Г. Кнопп очевидно находится в курсе прошлых дискуссий по тем или иным деталям биографии Гитлера, а также «в теме» главных моделей объяснения сего феномена, предложенных во второй половине ХХ века.

При этом весьма своеобычное истолкование создателем книги главных вех исторического развития Третьего Рейха позволяет нам посмотреть на этот этап маршрута европейской цивилизации новым взглядом. В главном и в основном в книге Кноппа обращает на себя внимание следующее.

До сих пор феномены тоталитарных систем в коммунистической версии Ленина — Сталина и фашистской Гитлера привычно ставились западными историками и (особенно) либеральными социальными философами на одну доску. Советский и национал-социалистический общественные эксперименты трактовались ими как явления одного порядка, как результаты специфического извива развития западной индустриальной цивилизации. По мысли преобладающего большинства компетентных специалистов, принципиальное различие между СССР и гитлеровской Германией заключается лишь в мере и жесткости санкционированного социально-классового (расового) геноцида и в степени «обобществления» (огосударствления) экономики, которые (в конечном счете) определялись наличными ресурсами режимов.

Так, согласно давно ставшей классической схеме болгарского мыслителя Ж. Желева, тоталитаризм как явление ХХ в. реализовался в двух основных формах: коммунизме и фашизме. Отмечая, что «марксисты первыми в истории создали тоталитарное государство — однопартийную государственную систему», — Желев утверждал, что несмотря на то, что коммунистический тоталитаризм к последней четверти столетия уже миновал абсолютный пик своего развития, эпоху сталинизма, он все же по-прежнему являет собой наиболее совершенную и законченную модель тоталитарного режима. Желев особенно подчеркивал, что «фашистская модель, которую часто считают антиподом коммунистической, в сущности отличалась от нее лишь тем, что была не достроена, не охватила экономическую базу, вследствие чего оказалась и более несовершенной и нестабильной». Настаивая на вторичности фашизма по отношению к коммунистическому тоталитарному режиму, Желев обращал внимание на то, что в реальном историческом времени фашистские режимы появляются позже и прекращают свое существование раньше, нежели коммунистические. Фашистские режимы, по Желеву, не обладали совершенством и законченностью прототипа: «Между нацистской и коммунистической политическими системами не только нет существенной разницы, но если какая-то разница и есть, то она не в пользу коммунизма» [1] .

Безусловно, данная версия обладает рядом преимуществ в сопоставлении со схемами тех мыслителей, которые трактовали коммунизм и фашизм как принципиально родственные цивилизации, усматривая между ними лишь количественные различия [см., например, [2] .

Тем не менее, исследование Г. Кноппа делает возможным вполне новаторское прочтение и интерпретацию природы национал-социалистического режима. С нашей точки зрения, оно представляет собой несравненно более перспективный подход к постижению природы и сущности современных диктатур.

Кнопп подчеркивает неотъемлемую связь идеологии, теории и практики германского фашизма с культурной традицией собственно ХХ века, с феноменом «массового человека», осмысленного рядом ученых [3]; [4], а также с практиками электорального популизма, обратившими на себя внимание во второй половине прошлого столетия — особенно в его последнее десятилетие в государствах бывшего СССР. Речь в данном случае идет о том, что подавляющее большинство исследователей, пытавшихся реконструировать становление фашизма в Германии, сводили его утверждение у власти к процедурам насильственного характера, к зомбирующим ритуалам «массового гипноза», к насильственному повороту, осуществленному Гитлером в сознании немцев. По мысли Кноппа, «расхожие представления о Гитлере рисуют нам образ демона, пришедшего откуда-то извне. Так с ним легче обращаться» (с. 6)*. Кнопп же, в свою очередь, делает акцент не на том, какие именно оригинальнейшие особенности культурной эволюции немецкой нации позволили нацистам захватить власть. Он подчеркивает: на месте одураченного (как это видно в исторической ретроспективе) германского населения мог в принципе оказаться народ любого суверенного государства (особенно молодого и неискушенного). Если большевистский переворот был осуществлен целиком и полностью силовыми методами — посредством кровавой гражданской войны, то Гитлер пришел к власти абсолютно легально. Согласно Кноппу, «хотя плебисцит в условиях диктатуры не дает истинной картины господствующих в стране настроений, но… результаты голосования от 12 ноября 1933 года с 95% голосов в пользу Гитлера свидетельствовали о его мощной поддержке среди всех слоев населения, которую были вынуждены признать даже противники режима. А 84,6% голосов, отданных за единоличную власть Гитлера 19 августа 1934 года, всего через несколько недель после зверского убийства около 100 политических соперников в ходе Ночи длинных ножей, продемонстрировали также, что жесткая политика главы государства вызывает у большинства граждан глубокие симпатии» (с. 104 — 105). Как отмечает далее автор: «Всеобщее одобрение… толпы было необходимо ему для поддержания собственного болезненного Эго. С этой целью он четырежды за период до начала Второй мировой войны разрешал проводить всенародные референдумы или нечто подобное выборам. Их результаты, несмотря на фальсификацию и всевозможные манипуляции, подтвердили тем не менее признание диктатора подавляющим большинством жителей Германии. От 90 до 99% официально зарегистрированных голосов в пользу Гитлера и практически однозначные плебисциты, — даже противникам режима пришлось беспомощно признать это» (с. 273 — 274).

По свидетельствам Кноппа, «Гитлер сделал ставку на легальность… Вначале, используя все средства, предоставляемые Конституцией, было необходимо завоевать власть, а уже потом нанести удар по обанкротившейся демократии. Гитлер говорил: Хотя для того, чтобы победить их на выборах, потребуется гораздо больше времени, нежели для того, чтобы расстрелять, зато в конечном счете их же собственная Конституция передаст успех прямо в наши руки» (с. 228).

Данная идея — о высокой вероятности установления диктатур вполне демократическим путем — неоднократно озвучивалась в специальных текстах, но она никогда не была представлена как все более и более распространенная практика в условиях современных трансформирующихся демократий. Автор подчеркивает: «Мрачная тень Гитлера все еще витает над нами» (с. 4). «Мрачное наследие Гитлера давит на нас, немцев: оно почти лишило нас уверенности в себе. Как мы можем верить себе, если сами выбрали его?» (с. 5). «Наследие Гитлера — это боязливый конформизм демократии. Аутсайдер, только если ему везет, выходит на сцену и становится эксцентриком» (с. 5).

Социальная категория «массового человека», приведшего Гитлера к власти, распространилась по всей Европе, как известно, в XVIII–XX вв. Именно «человеку массы» приписывают из­менение традиционного образа жизни, стандартов поведения и типов политической активности.

Истоки формирования «массового человека» можно проследить с XV–XVI вв. Именно в эту эпоху начали складываться конкретно-исторические условия, исключительно благоприятные для достижения высокой степени развития человеческой индивидуальности. Возникло значительное количество людей, активно наслаждающихся опытом самоопределения в поведении и вере. Люди стали познавать себя и не испытывали страха перед собственным желанием совершенства.

Все философы-«моралисты» XVII и XVIII вв. задавались вопросом о психологической структуре такового «индивида»: так, каждый человек признавался И. Кантом «личностью», целью для себя, абсолютной и авто­номной. Стремление к достижению счастья является есте­ственным для такой личности; себялюбие выступает в качест­ве определяющего мотива тех актов выбора, из которых формируется его поведение. Как существо рациональное, этот человек будет осознавать наличие в своем поведении универсальных условий автономии личности; и главным из них является подход к человеку, как к самому себе, так и к другим, как к цели и никогда как к средству.

По мысли М. Оукшотта [5], автономный и независимый индивид, об­ладающий ярко выраженными чертами индивидуаль­ности, — это исторический феномен, который можно считать в равной степени «искусственным» и «естественным». Накаплива­ющийся опыт индивидуализма способствовал дальнейшему росту стремления к нему, подходу к нему как важнейшей ценности, желанию сохранять его и пользоваться всеми теми преимуществами, которые из него вытекают. Эти преимуще­ства стали рассматриваться как главный компонент «счастья».

Однако в этом мире, который транс­формировался благодаря активности и целеустремленности тех, кто вдохновлялся вновь открывшимися возможностями, были люди, в силу обстоятельств или темперамента проявля­вшие меньшую готовность делать выбор; для многих сама возможность выбора появилась прежде того, как сформиро­валась способность к нему, и в силу этого такая возможность воспринималась как бремя. Прежние определенности, связан­ные с верой, родом занятий, статусом, оказались разрушен­ными, и это испытали на себе не только обладавшие уверен­ностью в собственных силах и готовые занять свое место в ассоциации независимых индивидов, но и те, кто такой уверенности не имели. То, что одними воспринималось как счастье, для других оказалось дискомфортом. Объектив­но изменившиеся условия существования одними оценива­лись как прогресс, другими — как упадок.

Таким образом, по убеждению Оукшотта, сложившиеся в Европе Нового времени условия уже в XVI веке породили не один, а два типа индивидуальности: не только независимого автономного индивида, но и об­деленного индивида (т.е. «того, кем манкируют»). И этот обделен­ный индивид был не наследством прошлых эпох, он тоже явился новым типом личности, продуктом того же распада общинных связей, который породил и независимого индиви­да новоевропейского типа. Обделен­ный индивид стремился найти защитника, который был бы способен опекать, облегчая его трудное положение, и в определенной степени ему удалось найти такого защитника в лице власти.

Никакое обещание или даже предложение конкрет­ных условий саморазвития и совершенствования не могло соблазнить такого «антииндивида»; он осознавал, что его индивидуальность слишком бедна для того, чтобы надеяться на ее успешное развитие и получать от этого процесса удов­летворение. Внутренним стимулом его активности была воз­можность полного избавления от беспокойства и тревоги от того, что не он является подлинным индивидом, возмож­ность устранить из окружающего мира все то, что убеждает его в собственной неадекватности.

Ассоциация независимых индивидов нуждается в управлении, но в ней нет места для лидера. «Антииндивид» нуждается в том, чтобы ему подсказывали и внушали, какими должны быть его мысли; его инстинкты должны трансформироваться в желания, а эти желания — в намерения и проекты; ему надо позволить осознать свою силу, и все это стало задачей его будущих лидеров. Для массы «антииндивидов» требовался человек-лидер, который мог одновременно быть и хозяином и слугой своих последователей, который мог с большей легкостью делать выбор за других, чем за самого себя, более рас­положенный к тому, чтобы вникать в дела других, поскольку он не находил удовлетворения в том, чтобы заниматься своими.

По мнению Оукшотта, из всех следствий появления «антииндивида» в Запад­ной Европе два являются важнейшими. Он породил мораль, предназначенную заменить мораль индивидуализма и такое понимание института власти и форм правления, которое соответствовало его сущности. Ядром этой морали было понятие «общее благо», от­ражающее некоторые реальные особенности бытия человека, причем это благо рассматривалось не в качестве результата сложения различных благ, признаваемых независимыми автономными индивидами, а как некая самостоятельная сущ­ность.

Мораль «антииндивидуализма», мораль взаимной солидарностистала набирать общественный вес, когда «антииндивид» осознал себя «массовым человеком» и осознал свою силу, обусловлен­ную численным превосходством. Признание того, что мо­раль «антииндивидуализма» является, прежде всего, моралью не узкой секты ее приверженцев, а широкого, уже сформиро­вавшегося социального класса и что в интересах этого класса она должна быть навязана всему человечеству, системно появляется впервые в работах К. Маркса и Ф. Энгельса [6]. Вплоть до конца XIX в. мораль «антииндивидуализма» развивалась как ответ на запросы и устремления «массового человека».

Процедура приме­нения власти, осуществления управления была отождеств­лена с навязыванием и поддержанием властью того, что считалось «общественным благом»; быть управляемым оз­начало для «антииндивида», что за него делается выбор, который он сам не в состоянии осуществить. Предназначени­ем власти оказывается в этом случае роль архитектора и опе­куна не «общественного порядка» в ассоциации индивидов, занятых собственной деятельностью, но «общего блага» «об­щины». Как отмечает Кнопп: «Гитлер был стилизован под гаранта в высшей степени различных, а зачастую и противоречивых интересов» (с. 88).

Правитель признавался не арбитром в конфликтных ситуациях, возникающих между индивидами, а моральным лидером и управляющим директором «общины». При этом лидеры, которые служили «массовому человеку», были не только теоретиками, занятыми тем, чтобы обосновать присущие ему качества в рамках определенных моральных доктрин и пока­зать, какой тип власти и управления ему необходим; они были также людьми действия, раскрывавшими этому челове­ку его силу и показывавшими, каким образом институты современной демократической власти могли бы быть при­способлены к его нуждам и устремлениям. И если форма правления, порожденная устремлениями инди­видуальности, обычно именуется «парламентским правлением», то его модифи­кацию под влиянием «массового человека» можно назвать качественно иным — «народным правлением» [5].

Права индивидуальности для «массового человека» оказывались бесполезными. В итоге он пришел к тому, что стал требовать прав совсем иного типа, а именно таких, которые необходимо влекли бы отказ от прав, необходимых индивидуальности. Ему требовалось право жить в таких условиях, когда ему не надо было бы совершать собственные акты выбора. Постигая свою собственную сущ­ность, он отождествлял ее с Безопасностью, но не безопас­ностью, гарантирующей его от произвольного вмешательства в осуществление им своих предпочтений, а безопасно­стью, избавляющей его от необходимости делать постоянно собственный выбор и встречать превратности жизни, полага­ясь на самого себя.

Как отметил Кнопп, «… итог первых шести месяцев правления Гитлера поражал воображение. Веймарская конституция была похоронена, немцы не пролили по погибшей республике ни одной слезинки. Был заложен фундамент для возведения нового государства — государства фюрера. Власть Гитлера в его собственной стране была несокрушимой. Томас Манн пророчески заметил в те дни: Только война может ее свергнуть» (с. 266).

То, что называется «народным правлением», не есть конкретно устанавливаемый и практикуемый способ правле­ния. Это скорее установка на введение таких модификаций в «парламентское правление», которые приспособили бы его к запросам и надеждам «массового человека». Ассамблея, сформированная на основе всеобщего из­бирательного права для совершеннолетних, состоящая из делегатов с императивным мандатом, и дополненная проце­дурой плебисцита, стала, таким образом, дополнением «массового человека». Она дала ему именно то, что он желал: иллюзию выбора без его реальности, право выбора без бре­мени его осуществления. Ведь с всеобщим голосованием появились массовые политические партии современного ти­па, состоящие не из независимых индивидов, а из «антиин­дивидов». Кнопп приводит следующие фрагменты из публичных выступлений Гитлера: «Какое счастье для правительств, что люди не способны думать… Наше движение является антипарламентаристским… В ближайшую тысячу лет в Германии больше не будет революций» (с. 217).

Как писал Оукшотт: «Массовый человек, как я его понимаю, характери­зуется, следовательно, своими существенными чертами, а не численностью. Он обладает столь слабой индивидуально­стью, что когда сталкивается с сильной индивидуальностью, то восстает и обращается к антииндивидуальности. Он породил соответствующую ему мораль, понимание власти и формы правления, необходимые для него модификации „парламентского правления“. Он не обязательно беден и не обязательно завидует богатым; он не обязательно необразован, часто он принадлежит к так называемой интеллигенции… Его склонность к тому, чтобы быть антиин­дивидом, в определенной степени имеется в каждом евро­пейце, но в массовом человеке она является доминиру­ющей» [5].

Как отмечал Кнопп, «партнеры Гитлера по консервативному лагерю… улицу высокомерно оставили на попечение Гитлеру, не замечая того, что национальное пробуждение в сознании людей все больше ассоциируется не с правительством, а с личностью нового канцлера. Можно сказать, что в этот момент столкнулись два мира, два различных способа ведения политики: двадцатый век выступил против века девятнадцатого» (с. 245).

Технологии захвата и удержания власти, успешно примененные Гитлером в 1930-х годах, продемонстрировали искренним приверженцам многих молодых демократий, стремящимся радикально и бесповоротно порвать с тоталитарным прошлым, их трагическое будущее (причем даже в деталях):

1). Пассивность и продажность традиционных властных элит, охотно готовых поддержать любую сильную фигуру, рвущуюся к власти, в обмен на принятие ею на себя тотальной ответственности за последствия соответствующих социальных экспериментов над людьми.

По Кноппу, «для действующих в то время политиков нашлось слишком много причин не действовать вообще: Мы ведь думали, что все будет не так уж и плохо. Возможно, это безобразие продлится всего пару месяцев. Время должно все расставить по своим местам… Гитлер обманул всех, и все обманулись в нем» (с. 19 — 20). И — далее, соответственно — «Гитлеру с самого начала пришлось пресечь более или менее изощренные попытки сопротивления и саботажа со стороны старой бюрократии, которая в принципе не имела ничего против тирании, если только она осуществлялась организованно» (с. 283).

2). Массовая готовность деклассированного, дезориентированного населения предоставлять любое количество рекрутов, готовых без особых раздумий служить новому режиму.

По Кноппу, «Гитлер был абсолютным центром Третьего рейха. Без него в нем не происходило ничего… Но всегда находились люди (и это типично для диктатуры), которые подхватывали туманно сформулированные идеи… и превращали их в принципиально важные акции государства и его главы» (с. 30).

3). Универсальная склонность популистских лидеров к ликвидации ограничений собственного срока пребывания у власти.

Согласно Кноппу, «за несколько дней до своего триумфа Гитлер пророчески заявил, что если и попадет, наконец, в Имперскую канцелярию, то никакая сила в мире не вытащит его оттуда живым» (с. 240).

4). Замыкание на фигуру лидера, вождя, фюрера всех главных рычагов управления обществом и государством, тотальная ликвидация принципа разделения властей.

Как отмечал Кнопп, «принцип фюрерства стал основополагающим организационным принципом всей партии. Все строилось на основе не выборов, а соподчинения — сверху донизу. Последнее слово всегда принадлежало фюреру, который оставлял за собой право принимать решения по всем организационным, идеологическим и кадровым вопросам» (с. 62).

5). Преобладание в деятельности новой власти зомбирующих, расчеловечивающих управленческих технологий. Содержательный анализ проблем, стоящих перед страной, подменялся ритуальными практиками массовой социальной дрессуры. Достигались подобные цели полной монополизацией средств массовой информации, являющихся в новых условиях проводником идей и идеалов так называемой «государственной идеологии».

По мысли Кноппа, «лишь единицы оказались способными разгадать его трюки. Зато массам он мог внушить, что любое сказанное им слово достоверно и истинно. Таким убедительным он казался благодаря пылкой страсти и энергии, которую излучал» (с. 23). «Смерть Гитлера, — сказала одна из его секретарш… — была для нас выходом из состояния массового гипноза. Мы вдруг снова открыли в себе желание просто жить, стать самими собой, обрести свою человеческую сущность» (с. 36).

Согласно Кноппу, «с самого первого дня прихода Гитлера к власти пропагандистская стратегия партии была нацелена на то, чтобы все предоставленные ей средства массовой информации эффективно использовать для манипуляции массовым сознанием» (с. 91). «Агитационная функция пропаганды, столь необходимая в предвыборной борьбе, заменялась на функцию идеологическую, связанную с выработкой и распространением общегосударственной доктрины» (с. 95).

6). Персонификация всех достижений и — вообще — всего креативного потенциала социума на фигуре нового лидера, выступающего фигурой, «несколько выше Бога» и стоящей над любыми законами и нормами.

Согласно Кноппу, «личный фотограф Гитлера на приеме повесил над дверным порогом квартиры ветку омелы. По английскому обычаю, каждому разрешалось под ней поцеловать любого — кого захочется. Известная фотомодель поцеловала Гитлера. Бледный от ярости, он велел вернуть ему пальто: Если целовать, то не меня. Я — тот, кто целует сам» (с. 143 — 144). И — далее — «в ставке Вольфшанце в разгар войны людей убивали за то, что они отваживались разбудить Гитлера, даже в том случае, если требовалось срочно принять решение» (с. 148).

7). В условиях неготовности подавляющего большинства избирателей к осознанному выбору (доминирование «голосования сердцем») происходит подмена рациональных мотиваций осуществления электоральных предпочтений — осуществлением императивов «эмоционального бессознательного» (харизма, пафос, убедительность новых вождей). Программы преобразований не требуются, они замещаются демагогией.

По Кноппу, «все члены команды Гитлера были молоды. В 1932 году Герингу было 39 лет, Геббельсу — 36, Гиммлеру — 30 лет, а Гитлеру — 43… Они вызывали горячие симпатии молодежи. Четкой программы, за исключением разве что пункта о преследовании коммунистов, национал-социалисты не имели. Молодые люди в коричневых рубашках просто стремились к власти» (с. 226).

Как заявлял Гитлер: «У меня есть честолюбивая мечта: я хочу, чтобы немецкий народ когда-нибудь поставил мне памятник… Моя честолюбивая мечта ведет меня к тем временам, когда мы, немцы, создадим лучшие учреждения для воспитания нашего народа. Я хочу, чтобы мы соорудили в Германии самые красивые стадионы, чтобы построили дороги, чтобы наша культура повышалась и облагораживалась. Я хочу, чтобы наши города становились все краше. Я хочу, чтобы Германия достигла вершины во всех областях культурной жизни» (с. 220).

8). Вытеснение четких политических позиций и предпочтений претендентов на власть политическими интригами и циничным торгом. Неизбежное и постоянное в этом контексте избавление первого лица от членов «ближнего круга», изначально приведших его к вершинам власти.

По мысли Кноппа, в высшей степени показательными выглядят кадры траурной процессия 1919 года за гробом независимого социал-демократического премьер-министра Эйснера. Там заметен Гитлер в красной (?!) повязке — знак власти Советов. Согласно Кноппу, «Гитлер всегда стремился находиться там, где была власть. В те годы он был преданным слугой тех политических сил, которые спустя некоторое время уже страстно ненавидел. Попутчик без твердых политических убеждений» (с. 176). И — вполне закономерно — «год спустя, после прихода к власти, в одной из мюнхенских пивных Гитлер вздрогнул от неожиданности из-за громкого приветствия одного бывалого вояки из СА: Привет, Адди! Вскоре после этого старый приятель оказался в Дахау, где и оставался вплоть до окончания войны» (с. 143).

9). Расцвет коррупции, порождаемой системой клиентелл, а также поощряемой правилами исключительно личной преданности первому лицу. Сопровождение коррупции острой конкурентной борьбой среди окружения за «близость к телу» лидера.

По Кноппу, «Гитлер инстинктивно чувствовал, что только среди остро конкурирующих друг с другом верных паладинов собственное его могущество остается неуязвимым» (с. 284). И — далее: «Сам Гитлер вполне осознанно допускал коррупцию, о которой был прекрасно осведомлен. Он позволил Герингу беспрепятственно присваивать себе земли и деньги. Он допустил, чтобы Геббельсу промышленники дарили роскошные виллы. На постройку Бергхофа, собственной нелепой резиденции в горах с 222 комнатами, он разрешил всучить себе столько денег, что сегодня любая счетная палата легко привлекла бы его к ответственности. Но все это Гитлер и не считал коррупцией. Пожертвования в пользу фюрера и его друзей? Всего лишь справедливое признание их выдающихся заслуг!» (с. 285).

10). Неэффективность в целом подобных общественных моделей. Невозможность в их рамках адекватно реагировать на вызовы окружающего динамичного мира. Как отметил Кнопп, «несмотря на то, что в предвоенное время ни одна страна не вкладывала в экономику столько денег для подготовки к войне, как Германия, и к сентябрю 1939 года Германский рейх был готов к войне гораздо лучше своих противников, тем не менее Великобритании уже в течение 1939 года удалось догнать немецкую военную промышленность по многим важным показателям. В начальный период войны Германия еще довольно долго не выпускала вооружения в промышленных масштабах. Она была вынуждена сделать это под давлением обстоятельств только после Сталинграда» (с. 328).

11). Главная причина установления режима личной неограниченной власти, объясненная в формате существенно значимого искажения «культурного поля» данного общества: по Кноппу, один немецкий эмигрант заметил: «Я думаю, что люди, занимающиеся политикой, профсоюзные деятели или интеллектуалы могли бы вовремя понять, что Гитлер был глубоко аморальным человеком. По своим намерениям это был убийца с самого начала. Но путь ему был открыт в связи с тем обстоятельством, что в германских традициях отсутствовало глубоко укоренившееся в сознании людей уважение к правам человека» (с. 379).

Исследование Кноппа, пожалуй, впервые разграничивает коммунизм и фашизм с точки зрения их «формационного статуса». Коммунизм оказался более долговечен исключительно вследствие подавляющего ресурсного преимущества Советского Союза перед гитлеровской Германией. Но он — как продукт насильственных процедур — относится к практикам XIX века.

Фашизм же — детище демократии середины ХХ столетия — ориентирован на осуществимые именно в этом веке модели управления (порабощения) общества. Популистские технологии, усиленные влиянием электронных СМИ, интенсифицируют волю «массового человека», «обделенного индивида» во имя подавления обычно доминирующего духовно состоятельного, предприимчивого творческого меньшинства. Крушение таковых моделей осуществимо исключительно в итоге радикальных внешних воздействий или жесткой геополитической конкурентной борьбы.

Тем не менее, сам переход от коммунизма к фашизму популистского типа являет собой позитивное явление. Как отмечал Желев, «демонтаж нашего коммунистического варианта тоталитарной системы на каком-то этапе приведет его к деградации до уровня фашизма, причем в его более несовершенном и незаконченном тоталитарном виде, и в этом смысле фашизм будет для нас огромным шагом вперед на пути к демократии!» [1].

По мысли Кноппа, «Гитлер может очаровать лишь того, кто мало знает о нем или не знает вообще ничего. Лучшим средством против инфекционного заболевания под названием гитлеризм является наше знание о Гитлере. Лучшая терапия — это сам Гитлер» (с. 9).

Популизм (как и собственно фашизм) не терпит аналогий и поиска прямых культурно-генетических предшественников. Он всегда склонен базироваться на постулировании собственной уникальности.

Хотя — как показывает книга Кноппа — абсолютно все подобное уже происходило в Германии в 1933–1945 годах.

Литература

* Сноски в круглых скобках отсылают к тексту рецензируемого издания.

[1]. Желев Ж.Фашизм. Тоталитарное государство. — М., 1990.

[2]. Фромм Э. Анатомия человеческой деструктивности. — М., 1994.

[3]. Ортега-и-Гассет Х.Восстание масс. — М., 2005.

[4]. Фромм Э. Бегство от свободы. — М., 1995.

[5]. Oakeshott M.Morality and Policy in the Modern Europe. — London, 1993.

[6]. Маркс К., Энгельс Ф.Манифест Коммунистической партии. — М., 1982.

Обсудить публикацию