Топика мирового разделения труда для многих граждан РБ задается трехчленным делением пространства по формуле «Запад-Беларусь-Россия». Один грамотный человек зафиксировал ее в виде тезиса о «тройственном Севере». Что произошло с пестрым одеялом «Юга» — до конца непонятно, да и неважно это, поскольку топика, как уже сказано, триедина в смысле системной дифференциации, автаркична в смысле экономики и самодостаточна в моральном отношении. Собственно говоря, глубокая самодостаточность наступает на уровне дуализма РФ-РБ. Образ двуликой государственности окончательно затвердел в аподиктической формуле «наша наука — ваше сырье».
Трудно сказать, когда именно миф о «сборочном цехе» был окончательно и бесповоротно замещен мифом о «белорусской науке», но как только это случилось, о России стало принято говорить как о «сырьевой базе» белорусской науки (раньше чаще говорили об индустрии). Это, конечно, неглупо. Поскольку с этим все или почти все согласны, и данное согласие обретает характер знаменитой руссоисткой общей воли. Общая воля никогда не ошибается, и ее безупречная рациональность обеспечивается сугубо фактом общности, лишь в силу того, что она есть то, что она есть. Нельзя утверждать, что частная воля непременно дурна; однако недостаточно сказать «я не хочу строительства гигантской телебашни в Минске», необходимо внести соответствующий законопроект — сделать свою волю общей. Тот, кто пытается вообразить свою маленькую волю в качестве общего закона, осознает всю ее капризность и безрассудство (мысль Руссо достигает своей кристальной чистоты у Канта: мерило пригодности максим — возможность их быть максимами всеобщего законодательства).
Автор данного эссе отдает себе отчет в том, сколь трудно убедить общую волю не очаровываться собственной научностью. Автор отдает себе отчет в безрассудстве своей маленькой воли. Однако он верит в то, что корректная постановка проблемы о белорусской науке, а равно и о сырьевом характере России — возможно — могла бы задать контур конструктивной критики наличного политического режима, замаскированного под общую волю (конструктивная критика в известном смысле равнодушна к личностям и исходит из посылки, что всякое радикальное решение, всякая революция лишь замещает властную группу, лишь перелицовывает систему, обновляя ее до новой версии).
Корректная постановка вопроса — это такая постановка вопроса, при которой под вопросом оказывается сама возможность вопроса. Например: возможно ли поставить вопрос о том, почему Россия является сырьевым придатком Беларуси? Ответ должен состоять в том, что да, возможно, и эта возможность поддерживается перспективой маячащего вдали ответа: в России есть нефть, газ и другое «сырое и неприготовленное». Но поскольку «почему» возможно, то возникают другие, альтернативные возможности ответов: Россия — достаточно большая страна, у которой, возможно, тоже есть наука, которая, возможно, тоже подыскивает себе сырьевые придатки, и потом, возможно, она не захочет быть нашим сырьевым придатком. Возможно? Подчеркнем: мы ничего определенно не утверждаем, но ведь в самом деле — возможно, что в этой огромной сырьевой пустыне существуют научные учреждения, — пусть маленькие, пусть чахлые, пусть лишенные научной традиции и бюджетной поддержки, но существуют.
Если скорректировать вопрос, то он должен ставиться таким образом: почему, собственно, наука и сырье? Откуда взялся этот радикальный дуализм? Неужели белорусские лаборатории в состоянии расходовать столько российского газа и нефти, и если да, то каким образом? Насколько мощным должен быть этот белорусский научный комплекс, энергетической подпиткой которого призвана заниматься 150-миллионная страна?
Предельная несовместимость дистинкции белорусская наука/российское сырье скорее всего свидетельствует о ее мифологичности. При этом мифологемами мы будем именовать главным образом подобные сросшиеся дуализмы («Запад/Восток», «Суша/Море», «Макрокосм/Микрокосм»). Примерно таким образом думали древние греки, но вот вам миф современности — Интеллект/РыхлоеТело. Понятно, что здесь занимает ведущее место, а что ведомое. Воплощенный образ этой дистинкции можно увидеть в фильме Дж. Миллера «Безумный Макс-II. Под куполом грома» — маленький уродливый карлик, сидящий на плечах здоровенного дебила, смертоносного, но, в общем, доброго. Эта двойственная живая конструкция именуется Мастер-Бластер. Хитрый карлик (Мастер), разумеется, выполняет функцию мозгового центра, своеобразного cogito того, для которого это cogito всегда было загадочным и никогда не было доступным. Мысли Мастера достаются Бластеру исключительно в виде императивов (сделай то-то, ударь такого-то). Это двуединство совершенно непобедимо и единолично владеет энергетическим ресурсом — метановым сырьем (продукт, вырабатываемый подземной свинофермой), питающего жизнь Города Сделок. Специфический жанр «сверхреализма» — разве не этого нам так не достает в реальной жизни?
К радости ли, к сожалению ли, сегодня любую мысль необходимо подпереть цифирью. Можно выразить это иначе: любая мысль всегда найдет подходящую цифирь. Вот какая есть у нас. Сегодня в Беларуси научными исследованиями и разработками занимается свыше 30 тыс. человек (в 2000 г. было 32,9 тыс.). Когда подобная цифра произносится, она обычно вызывает радостную суету: нам удалось сохранить науку! Конечно, хотелось бы отдельно сказать об это «сохранить» (в современном мире термин «сохранить» равнозначен понятиям «физического» и «морального устаревания»), но дело не в этом. Нужно еще раз восхититься чарами математики. А. Г. Лукашенко недавно сказал, что в Беларуси настроено газопроводов общей длиной 25 тыс. км — это почти три раза до Владивостока, уточнил он. Трижды опоясывающая Россию труба должна поразить чье угодно воображение. К примеру, если мы белорусскими телефонными проводами обмотаем всю солнечную систему, — это много или мало проводов? Сказать сложно, поскольку нет предмета для сравнения. В этом смысле провода желательно сравнивать с проводами. Хотя сравнение иной раз может оказаться опасным, ибо способно внести в наш мир странную, непостижимую асимметрию.
Так, 32-тысячной армии белорусских участников НИОКР противостоит фронт примерно из 1 млн. 690 тыс. россиян. Разумеется, наши ученые и специалисты гораздо сплоченнее, умнее и ученее российских, но это сравнивать сложно. Ограничимся сравнимым. Если продолжить традицию опоясывания проводами космоса, то можно сказать, что поголовье научных работников двух стран близко к поголовью жителей Минска. Вместе мы — сила. Но в пропорциональном соотношении цифры не в нашу пользу: в России на 1000 населения попадается 11,7 ученых и специалистов сферы НИОКР, в Беларуси — 3,2 (более чем в три раза меньше). Если иметь в виду только исследователей, то пропорция составляет 4,2 россиян против 1,8 белорусов на 1000 человек населения. Если продолжить сравнения, то можно указать на то, что если ВВП Беларуси составляет порядка 3% от российского (по согласованной президентами статистике), то армия НИОКР — 1,7% от соответствующей российской армии. Все это, конечно, сказывается на выходе: доля наукоемкой продукции в экспорте РБ составляет 1%, в том время как в России — 3,1%. Как видим, разрыв в кадровом поголовье пропорционально проецируется на производство.
Между белорусской и российской наукой всегда существовал определенный разрыв. Близкие к российским цифрам наблюдались в Беларуси в 1990 г. (год, в который мы стремимся вернуться). Тогда численность работников, занятых НИОКР составляла 107,3 тыс. человек и была близка к нынешнему российскому параметру (10,7 человек на 1000). Правда, в России он был еще выше. Не станем возвращаться к старой проблеме, трактующей о том, что Россия питалась нашими кадрами. Все это так, но факт остается фактом: модернизация в Беларусь пришла со стороны Москвы, о чем еще недавно все были прекрасно осведомлены.
Цель этой статьи состоит вовсе не в плоской констатации, что положение белорусской науки удручающе. Оно в самом деле не блестящее, но не фатальное. Огорчает, правда, то, что признаков просвета пока нет. Скажем, сегодня ученые для получения научной степени должны так или иначе проходить «чистилище» политической лояльности. Это — наряду с прочими причинами — также способствует физическому (а стало быть, и моральному) устареванию мозгов. Сегодня в нашей стране четверть кандидатов и половина докторов наук перешагнули шестидесятилетний рубеж.
Интересно, однако, каким образом на фоне этих показателей (или при их игнорировании) материализовался этот образ — хитроумного карлика, поработившего огромного детину, в котором, нет ни меры, ни разума. Миф создается незаметно, он формируется за счет незначительных, казалось бы, событий — мифо-символических вбросов и выбросов. Лауреат Нобелевской премии по физике Жорес Алферов (говорят: «белорус по происхождению») побывал в Минске и появился на публике с Лукашенко, а также с ректором БГУ Козулиным. Вроде бы, ничего особенного, но это было массово запомнено. Можно упомянуть также о том, как Лукашенко побывал в Новосибирском Академгородке и пообещал тамошним ученым «помочь». Чем? — Деньгами? Газом? Другими ресурсами? Научными разработками Большого Белорусского Мозга? Неважно. Важен лишь символический message: без белорусской научной помощи Россия — ничто. Наконец, президент время от времени говорит о необходимости превратить Беларусь в «особую интеллектуальную свободную зону», где можно будет проводить базовые научные исследования и высокотехнологические разработки.
С течением времени белорусская наука превращается в чистый миф: в нем нет ничего, кроме него самого — мифологического медиума, истолковывающего любой факт в собственных терминах. С одной стороны — белорусская наука как она есть. О ней мы почти ничего не желаем знать, нас почти не волнует жизнь ученых, их переживания и проблемы. С другой стороны — Идея науки, подкладкой которой являются мечты о сырье и «интеллектуальной зоне». Она ровным счетом никак не связана с фактом науки, но именно это отсутствие всякой связи позволяет Идее быть таковой. Более того: о реальной науке принято отзываться с некоторым пренебрежением. Например, президент негодует по поводу того, что «развелось» чересчур много кандидатов наук и докторов. Или по поводу того, что бюджетные средства вкладываются, а отдачи — «никакой». Каким образом возникает эта диспозиция — с одной стороны, Наука с большой буквы, а с другой — маленькая чахлая наука, от которой все равно нет пользы? Каким образом эти противоречивые утверждения укладываются в голове белоруса?
Ответ должен состоять в том, что именно пустота Идеи науки обеспечивает ее безукоризненное очарование. Следовательно, критиковать эту идею надлежит до всякой критики той фактуры, которая описывается понятием «научного потенциала». Но каким образом можно критиковать пустую Идею? Единственным способом — указанием на то, что это пустота особого рода. Основным подтекстом Идеи науки является то, что она трактует не о науке, а об идее, обладающей определенной логикой. Следовательно, речь об идеологии. Это единственное, что Беларусь в лице своих лидеров намерена предложить как своему, так и российскому народу. Конечно, Россия обладает определенным ресурсом — в том числе научным, но в этом ресурсе нет ни энергии, ни порядка, ни строгости. И что хуже всего, в ней нет претензии, нет миссии.
Именно наука властвовать называется сегодня у нас «наукой». Нужно ли упоминать о том, что белорусский президент является главным ученым континента? Это сказывается не только в том, что он фактически возглавляет белорусский ВАК, но и в том, что он особо благоволит к российским ученым. Он как бы их академический вождь. Следовало бы особенно подчеркнуть, что речь здесь не о его мотивах и желаниях. Этого желает идеология, а она внеличностна, интерсубъективна. В строгом смысле она и есть желание — автономии, самоуправления, власти как таковой.
Почему эта идея Пуста? Потому что в ней нет никакого собственного содержания. При этом она паразитирует на энергии всяких прочих содержаний. У нее много личин — «наука», «технологический потенциал», «промышленность», «интеграция», «культурное взаимодействие», «честность» и пр. Поэтому ее сложно всякий раз опознать. Но пустота — ее главный опознавательный признак. Выражаясь словами Бернарда Шоу, там, где есть порядок, нет ничего. В нашей терминологии это звучит так: в Идее нет ничего, кроме ее логики.
Идея «науки» (и подобные ей идеи) не безопасна. Она позволяет игнорировать реальные проблемы общества и порождает нетерпимость, вытекающую из надежд, которые никогда не станут реальностью. Мастер, катающийся на Бластере, — это мечта, достойная постапокалитического театра смеха и ужаса, но не более того. Вообще говоря, идеология догадывается о тщетности надежд, она знает об этом — отсюда тяга к порядку и ревность к альтернативному «логосу» (являющиеся фатальными не только в случае с наукой). Но надежды, мечты, желания, — единственно возможная стихия, где идеология способна обитать. Она канализирует эти желания и питается их энергией. Словом, Идея живет в пустоте тотального мобилизационного режима. Она — общая воля, с которой, как мы убеждены, ничего нельзя поделать. Но именно это убеждение делает нас ее частью.