На этой неделе ушли из жизни Бергман и Антониони. Кажется, самое большое потрясение по этому поводу пережила интеллигенция постсоветского пространства. У нас по-прежнему жив культ Художника — провидца, визионера и духоборца. И жирный успех циничных дельцов типа Церетели и Шилова не мешает любому поклоннику «духовки» выстраивать свой личный иконостас — из Тарковского и Висконти, Линча и Кесьлевского, Бунюэля и Иньярриту. Когда в иконостасе возникает пробел — это драма. Но только для того, кто ему поклоняется.
Самую острую боль утраты вызывают те, кто не допел, кто сошел с дистанции до срока. Безумные звезды, сгоревшие на лету — взъерошенный хулиган Джеймс Дин, гениальный невротик Збигнев Цыбульски, воскресивший в себе артиста Джон Леннон, неистовый Джим Мориссон, алкоголик Модильяни и наркоман Рембо. Чего нам жаль в этих судьбах? Бестолково растраченных жизненных сил? Нет, поскольку это привычно и встречается на каждом шагу. Оплакивая «проклятых поэтов» и беспутных певцов, мы плачем по несбывшимся текстам, по обещанным (и не исполненным) событиям нашей души. Нас убивает молчание неба.
В этом контексте кончина Бергмана и Антониони печалит, но не потрясает. Каждый из них пережил свой звездный час в 60-х годах прошлого века, успел застать «золотой век» европейского авторского кинематографа с ажиотажными премьерами умных фильмов, стать прижизненным классиком и обзавестись армией поклонников и батальонами противников. Оба в последние десятилетия существовали на окраине мирового кинопроцесса, время от времени напоминая о своем существовании мало выразительными виньетками. Каждый из покойных выговорился до конца и сделал ровно столько, сколько смог, вовремя превратившись в факт истории культуры ХХ века. Оба очевидно устали от кино. Но столь же верно и обратное: нынешнее кино (за исключением редких фестивальных опусов) стало абсолютно несовместимым с их классической стилистикой и давно вынесло за скобки своих достойных ветеранов.
А потому сказать, что после случившегося мир станет другим, будет очевидным преувеличением. Заламывать руки — «Ах, Бергман!», «Ах, Антониони!» — смешно и бессмысленно: завершение жизненного цикла трагично, но вполне естественно. И это справедливо в отношении каждого живого существа. Но в случае любого автора все сложнее: его присутствие в нашем сознании двойственно. Оно делится на обстоятельства его физического существования и пространство текстов. Для культуры наиболее существенно именно второе измерение. Человек уходит. Но оставляет за собой поле смыслов.
Своими вершинными текстами Антониони и Бергман преобразили ландшафт европейской души — и их воздействие никак не укладывается в пробел между двух дат на надгробном камне. «Ночь», «Фотоувеличение», «Молчание» и «Персона» давно живут самостоятельной жизнью. И будут жить дальше. Просто отныне их скрипторов с нами нет.
Художники — особый материал. И провожать их ритуальным плачем так же бессмысленно, как устраивать овации после ретроспективного показа: все равно не услышат. А если бы и услышали — ничего уже не поправишь.